Дом там, где твое сердце
Шрифт:
– Вы действовали по воле Аллаха, отец, а Аллах велик. Если б не ваш приход, я мог свершить что-то ужасное, такое, за что эта женщина возненавидела бы меня навеки. При том, что уже сейчас ей становится плохо от одного моего вида.
– Сын? – Хусейн очевидно изумился.
– Она не знала, кто я, – небрежно пояснил Марис. – Она могла догадаться, но проще ей было думать, что я – тот, кем себя называю. Ваш сын, отец. Она даже согласилась выйти за меня замуж.
– Иншаллах, – Хусейн воспринял известие с покорностью воле Аллаха. – У моего сына будет великая свадьба.
– Возможно, что и не будет, – вздохнул Марис. – Моя госпожа
Хусейн сдержал себя, только глаза его ярко вспыхнули, когда на плечи приёмного сына упали достаточно длинные светлые волосы. Он поднял руку, коснулся лба Мариса:
– Я буду любить тебя в любом обличье, ты же знаешь.
– Да, отец, – сын с почтением поцеловал его руку. – Я всегда могу доверять вам. Сама моя жизнь принадлежит вам. Но вот Элиза Линтрем любить Мариса Стронберга не собирается.
– Ты – сын этих людей, – глаза старого араба сверкнули догадкой. – Да, разумеется, ведь есть соседи и ближе, но ты пригласил в гости именно этих. Ты испытывал себя.
– Это было забавно, – Марис пожал плечами. – Мать не узнала меня и разговаривала о том, чего никогда не сказала бы в моём присутствии. Она говорила о моей женщине, считая её потерянной для меня…
– Но ты потерял её, сын, – мягко напомнил Лалие. – Как же ты мог так забыться, что позволил ей снять с тебя маску?
Лицо Мариса омрачилось:
– Она вся была как нежный, свежий плод. Она умоляла меня сорвать цветок её девственности… но Марису Стронбергу она этого не позволила. Я могу представить, как сейчас она мучается, вспоминая о том, где я касался её. Одиннадцать лет назад мы расстались с ней в ненависти. Но я сумел забыть, а она копила в себе эту ненависть, чтобы выплеснуть её на меня.
– Она была совсем ребёнком, Омар.
– В этом-то вся и беда, отец. У детей отличная память.
– Ты плохо с ней обращался тогда, – догадался Хусейн.
И Омар поделился с ним сокровенным:
– Я пытался её убить. Понимаете, отец, именно физически уничтожить. Иначе она, такая крохотная, могла бы сломать мне жизнь. И, в конечном счете, сделала это. Я бежал из родного дома, из Швеции. Мир опьянил и увлёк меня, а вы излечили мою душу. Вы помогли мне стать другим. Но кровные узы так просто не рвутся. Элиза привязывает меня к этой земле. Я люблю её, но она скорее предпочтёт умереть, чем выйти за меня замуж.
– Мы исправим это, Омар, – почти нежным жестом старик коснулся опущенной головы сына. – Если ты постараешься, женщина станет твоей. Но мне так горько терять тебя, 'ibn! – вырвалось у него против воли.
Сын хрипло рассмеялся:
– Вы меня не потеряете. Воистину, она лишает меня сна и разума, но если бы мне пришлось выбирать…
Пронзительный крик во дворе заставил его вскочить на ноги. Боль и отчаяние такой нечеловеческой силы звучали в нём, что даже невозмутимый Хусейн почувствовал, как вздрогнуло всё его тело.
– Кто-то из слуг пытался сбежать, – вполголоса пробормотал он. – Ну что же, ему не повезло… Сиди, сын, охрана всё сделает.
Но ужас, сковавший Мариса ледяным панцирем, не проходил.
– Нет, что-то неправильно, отец, я чувствую это, – внезапно без сил он опёрся о покрытую ковром стену. – Господи, нет, только не эта ненормальная!
Во дворе, будто бы отзываясь на его стон, тоскливо завыла собака, под окнами замелькали фонари и послышались сдавленные
– Все мы в воле Аллаха, Омар. Аллах акбар, запомни это. А теперь иди, узнай, в чём дело – ты же хозяин дома.
Омару не требовалось повторять дважды. Спустя полторы минуты он уже стоял на коленях перед лежащей на песке двора женщиной, чьи белые волосы были залиты кровью. Её собственной, сочащейся из многочисленных ран на теле. Торопясь покинуть его, она даже не оделась, как следует – под изорванным сторожевыми собаками тонким нижним бельем темнели следы клыков, его возлюбленная лежала в неестественной позе, как будто сломанная и выброшенная за ненадобностью на помойку кукла. Марис чувствовал, как умирает внутри его душа. Но мужчины не плачут. Осторожно разгладив задравшийся высоко на бёдра Элизы подол, хозяин поднялся с колен. Не отрывая глаз от неподвижного тела, протянул охраннику обронённое кем-то ружьё:
– Убей всех собак, Акмеди. Немедленно, – безжизненным голосом приказал он.
– Но, господин… – попробовал возразить тот, ошеломлённый таким распоряжением, самым бессмысленным из всех, что отдавал когда-либо Омар Лалие.
– Ты слышал. Я больше не хочу видеть ни одну из них, – пальцы хозяина стиснули гладко отполированный приклад, он вскинул ружьё и прицелился в скулящую, пятившуюся задом и мотающую мордой собаку, которую Акмеди с величайшим трудом удерживал на цепи в своих руках.
– Нет, пожалуйста… что вы делаете…
До Омара не сразу дошло, что замирающий слабый голос принадлежал совсем не охраннику, который уже подчинился воле хозяина. Ружьё упало на землю, так и не выстрелив, мужчина медленно обернулся. Чуть приподнявшись на локтях, Элиза смотрела на него, и в глазах её блестели слёзы.
– Аллах акбар! – с отчаянным криком Омар упал на колени возле неё, но не успел среагировать, когда неожиданно глаза Элизы закрылись, и она ударилась головой о землю.
– Нет, чёрт побери! – тряся её, гневно вопил её любовник. – Ты не посмеешь умереть сейчас, поманив меня надеждой! Слышишь, Элиза, не смей…
– Вы убиваете её, господин, – Акмеди нерешительно топтался за плечом обезумевшего от горя хозяина. – Госпожу лучше перенести в дом. Женщины исцелят её… если это возможно.
– Я люблю её, а значит, она выздоровеет, – лихорадочная активность Омара наконец-то была направлена в верное русло.
Весь дом окончательно пробудился и пришёл в движение. Залитое кровью тело было опущено на кровать Омара, третья жена, Феда, принесла свои секретные бальзамы из трав, Низель принялась обмывать раны. Руки Омара тряслись, но он отошёл в угол комнаты, закрыл глаза, вознёс коротенькую молитву всем известным ему богам и, усилием воли успокоив себя, взялся за хирургические инструменты. После пятнадцатого наложенного шва он окончательно абстрагировался от личности женщины, лежащей перед ним, лишь на грани сознания мелькнула мысль, что отныне едва ли Элиза Линтрем решится надевать платья с низкими вырезами или открытыми плечами. Шрамы останутся и будут всегда напоминать ей эту ночь. И его, который довёл любимую женщину до такого состояния, что она решила бежать неизвестно куда, только бы от него скрыться. А ведь он не раз предупреждал её о собаках, она сама виновата и должна осознать, что в упрямстве нет ничего хорошего. Вот почему он решительно оттолкнул руку Голе-Мохтар, подносящую к побелевшим губам Элизы сосуд с опиумом.