Дом толкователя
Шрифт:
Жуковский указывает на то, что очевидностьпринадлежит материальному миру, мир же духовный есть таинственный мир веры:
Эти явления духов, непостижимые рассудку нашему, строящему свои доказательства и извлекающему свои умственные выводы из материального, суть, так сказать, лучи света, иногда проникающие сквозь завесу, которою мы отделены от духовного мира; они будят душу посреди ленивого покоя земной очевидности, они обещают ей нечто высшее, но его не дают ей, дабы не произвести в ней раздора с тем, что ей дано здесь и чем она здесь должна быть ограничена и определена в своих действиях.
Вот почему эти духи вызывают в нас не радость, но такой ужас, какой имеет «мертвый труп для нашего сознания»: «Это взгляд в глубину бездонного, где нет жизни, где ничто не имеет образа, где все неприкосновенно». Мы и они принадлежим разным мирам. Отсюда принципиальный для Жуковского вывод:
не отрицая ни существования духов,
Словом, верить нужно не в привидения, а в Провидение, и лучше всего не гадать о загробной жизни, а ждать торжественного момента перехода в нее.
Эта теория вполне может служить комментарием к прежней поэзии Жуковского [235] . Можно сказать и иначе: взгляды Жуковского, выраженные в элегическом и балладном «циклах» 1810-х — начала 1830-х годов, откристаллизовались в настоящей статье в цельную и логичную теорию. Никакой измены прежним «верованиям», о которой писал Зейдлиц, не произошло. Скорее наоборот — Жуковский как бы реанимирует свои старые литературные образы и мотивы [236] , переводит свою лирическую, образную философию на тот язык, который называл в поздние годы философическим.
235
А. С. Янушкевич справедливо замечает, что статья «Нечто о привидениях» «стала поистине вероисповеданием романтического художника, который видел свой долг в том, чтобы быть „сторожем нетленной той завесы, которою прея нами горний мир задернут, чтоб порой для смертных глаз ее приподнимать и святость жизни являть во всей ее красе небесной“…» ( Янушкевич 1997.274–275).
236
Ср., например, хрестоматийное из «Кубка» (1831): «И мыслью своей не желай дерзновенно // Знать тайны, Им мудро от нас сокровенной» ( Жуковский 1980.II, 145).
Но здесь мы сталкиваемся со странным противоречием в статье о привидениях. Казалось бы, когда православно-философический ответ на исходный вопрос дан, можно было бы поставить точку. Между тем Жуковский продолжает свои рассуждения уже после «вывода».«Страшные» сны и призраки отступают, на смену ужасу приходит «весть желанная», исчезает и несколько иронический тон (не сразу заметный и не замеченный Зейдлицем), с которым поэт говорил о незваных гостях нашего мира. В этой заключительной части статьи о привидениях, как нам представляется, и сосредоточен ее глубинный смысл. Здесь Жуковский как бы воскрешает своепрошлое, призывает к себе тени минувшего, и в результате статья оказывается своего рода обобщающим воспоминанием, «понятно говорящим» для «немногих» близких поэту сочувственников [237] . Это уже не философская лирика (период ее давно прошел), а лирическая философия. Только лиризм ее скрыт от непосвященного, подобно тому как Создатель, согласно Жуковскому, скрывает свою тайну за опущенной завесой. Приподнимем занавес.
237
Напомним, что работа над статьей о привидениях начата Жуковским 1 января. Это одно из характерных для него новогоднихсочинений (отсюда, возможно, и традиционно «святочная» тема). Новому году он всегда придавал символическое значение: единство начала и конца, прощание и надежда; в поздние годы — возвращение к истоку (ср.: «Каждый Новый год есть всход на новую ступень лестницы, ведущей к отечественному дому»), «Конец года имеет что-то разительное, что-то таинственное, — писал он великому князю Константину Николаевичу 28 декабря 1841 года. — Тут же невольно мысль обращается на жизнь, на ея важное знаменование, на ея быстроту, на ея конец и на то, что после этого конца должно совершиться». В Новый год «живее вспоминаешь о тех, которых более уже нет», и в самом ходе часов «слышишь как будто шаги чего-то невозвратимо ушедшего» ( Жуковский 1867.32–33). Самое время для материализации «милых призраков».
В финале статьи Жуковский обращается к особенному роду видений,составляющих середину между обычными сновидениями и настоящими привидениями. Среди этих видений его внимание привлекают такие, в которых «совершается непосредственное сообщение душ, разрозненных пространством, соединенных с видимым образом, действующим на наши чувствительные органы, самойдуше
особенно принадлежат минуте смертной, минуте, в которую душа, готовая покинуть здешний мир и стоящая на пороге иного мира, полуотрешенная от тела, уже не зависит от пространства и места и действует непосредственнее, сливая
Жуковский приводит в пример таких событий, «выходящих из обыкновенного порядка и для нас неизъяснимых», историю, за истинность которой ручается:
В Москве одна грустная мать сидела ночью над колыбелью своего больного сына: все ее внимание обращено было на страждущего младенца, и все, что не он, было в такую минуту далеко от ея сердца. Вдруг она видит, что в дверях ея горницы стоит ея родственница М. (которая в это время находилась в Лифляндии и не могла от беременности предпринять путешествие); явление было так живо, что оно победило страдание матери. «Ах, М., это ты?» закричала она, кинувшись на встречу нежданной посетительнице. Но ея уже не было. В эту самую ночь, в этот самый час М. умерла родами в Дерпте.
Подобных историй в спиритуалистском арсенале великое множество [238] . Так, например, доктор Юнг-Штиллинг приводит в «Угрозе Световостокове» рассказ о своем приятеле пасторе, у которого в Америке был брат. Он ничего не слышал об этом брате долгое время, но однажды, идя из своего кабинета и совершенно не думая о брате, он вдруг увидел его входящим в кабинет. Пастор бросился обнять брата, но тот растворился в воздухе. Пораженный этим видением, пастор записал день и час его. Через некоторое время он узнал о том, что брат его умер в тот самый день и час, «и в смертной тоске с горячностию вспоминал о нем» ( Штиллинг:IV, 303). По Штиллингу выходит, что «сильное желание» души умирающего перенесло его образ через океан к любимому брату.
238
В конце XVII века одна из таких историй, рассказанная Д. Дефо, стала предметом многочисленных спиритуалистических истолкований, отзывавшихся и в XIX веке. В 1880-е годы подобные случаи получили название телепатических явлений.
Жуковский, до сих пор комментировавший все рассказанные им в статье о привидениях случаи, на этот раз почему-то считает нужным указать, что московская история «не требует никаких объяснений». Все же возьмем на себя смелость ее прокомментировать.
Время действия истории о явлении М. установить несложно — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина(по первому браку — Киреевская, в девичестве — Юшкова), в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер(в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте. В 1810-х — начале 1820-х годов Елагина, Протасова (Мойер) и Жуковский, поточному определению М. О. Гершензона, «составляли неразрывный сердечный триумвират» ( Гершензон:295). Разлученные силою житейских обстоятельств, они в начале 1820-х годов мечтали соединиться в каком-нибудь одном месте и зажить счастливой жизнью вместе.
Говоря словами Жуковского, перед нами история о том, как «уходящая душа» Марии Протасовой «возвестила свое отбытие» в самый смертный час родственной душе, явившись ей на мгновение в зримом образе. Это видение есть «прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной…». Одним из доказательств истинности видения является то, что все мысли и чувства Елагиной в этот момент были далеки от умиравшей в далеком лифляндском городе сестры. Явление Маши в таком случае не галлюцинация (то есть продукт человеческого сознания, психологически мотивированный и, следовательно, не имеющий в себе ничего сверхъестественного). Это настоящее видение, и к тому же (вот что наиболее существенно для Жуковского!) — со смыслом.
Нет необходимости напоминать, какой трагедией была смерть Маши Протасовой для поэта. Эта смерть без преувеличения может быть названа кульминационным событием его душевной жизни, расколовшим ее надвое: до смерти и после смерти Маши. Своей лирикой Жуковский уже давно «подготовил» новую для себя ситуацию: жизнь без милой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там («Эдвин и Эльвина», «Эолова арфа»). Теперь наступила пора испытания собственной лирической (не литературной ли?) веры. Видение Елагиной для Жуковского и стало одним из первых и разительных подтверждений его тайных надежд.