Дом в небе

Корбетт Сара

Затем мы провели тестовое испытание. Спрятав записку в туалете, я вернулась к себе и стукнула в стену. Примерно через сорок минут Найджел дважды постучал в ответ. Это было маленькое, но важное достижение. Мы стали переписываться. Раз или два в день мы писали друг другу короткие бодрые сообщения, дополняя их рисунками. Записки мы стали прятать в пустой патрон от лампочки, торчащий на полке под зеркалом из фольги, – нам казалось, что там надежнее.

Я писала Найджелу, чтобы он нашел у себя в комнате какую-нибудь красивую вещицу, пусть самую маленькую, и смотрел на нее. Я нарисовала ему рисунок – мы в самолете чокаемся бокалами с шампанским, покидая Африку в шикарном салоне первого класса, и он говорит:

«Может, еще бутылочку?» Записки Найджела были нежные, смешные и тоже о будущем – что мы будем делать, что есть, когда отсюда вырвемся. Он нарисовал мне жирафов и двоих улыбающихся туристов в национальном парке Найроби.

Каждую записку я заучивала наизусть, прежде чем порвать ее в клочки и смыть в грязный унитаз, поливая водой из ведра. Мы перестукивались через стену несколько раз в день. Тук-тук – как удары сердца.

Ты здесь? Я здесь.

Когда нас разлучили, весь наш распорядок дня вылетел в трубу, будто наши тюремщики работали теперь на батарейках другой фирмы. Джамал больше не заглядывал в мою комнату. Абдуллу, который помогал мне заучивать строки из Корана, сменил Хассам. Он приходил в первой половине дня, сначала к Найджелу, затем ко мне. При иных обстоятельствах я бы сочла Хассама симпатичным, несмотря на порченное оспой лицо. Он часто улыбался, обнажая идеально ровные белые зубы, и умел заинтересовать. Хассам был очень мал для своего возраста, и товарищи из озорства любили схватить его и бросить через плечо.

– О'кей, сегодня урок про то, как быть хорошим мусульманином, – говорил он мне.

Хассам объяснял, что Аллах оберегает нас, а молитва помогает держаться прямого пути в рай. Что до нашего похищения, он почти сожалел о нем.

– Это все деньги, не ислам, – однажды сказал он мне.

Если Абдулла ничего толком не объяснял, а только требовал, то Хассам был очень основательный и терпеливый учитель. Он произносил стихи Корана нараспев, поощряя меня копировать интонацию, подъемы и падения тона в той или иной фразе.

– Лаху ма фис-самавати ва ма филь-ярд, – пропевал он и ждал, пока я повторю. Это означало: Ему принадлежит все сущее на земле и небесах.

Мы с Найджелом провели много времени, обсуждая, кто из наших тюремщиков самый страшный. Например, Мохаммед-младший – угрюмый широкоплечий тип с близко посаженными крысиными глазками, от которого мы не слышали ни слова. Но иногда он грозил нам пальцем и прищелкивал языком, точно говоря: «Вы плохие люди». Еще не зная его имени, мы стали называть его между собой Сын Сатаны – из-за ненависти в его глазах. Верхнюю строчку в нашем списке по праву занимал Абдулла, с его холодным, злым взглядом, перепадами настроения и мечтами стать террористом-смертником, чтобы взорвать себя и заодно кучу народа.

Теперь, когда Хассам вместо Абдуллы приходил давать мне уроки, стало немного легче, я бы даже сказала «лучше», если бы не круглосуточная тревога, вызванная одиночеством.

Я люто ненавидела одиночество. Бывали дни без единого слова, когда Джамал молча оставлял еду и уходил, а Хассам пропускал занятие. У меня возникало ощущение, что я сижу в колодце – сыром и глубоком. Теперь я понимала, как совершенно здоровый человек, запертый в сумасшедшем доме, может и впрямь сойти с ума. Такое показывали в кино. Мой мозг бунтовал. А если я закричу, кто-нибудь ответит? А если умру, заметит кто-нибудь? Все мои обещания Найджелу, что это скоро закончится и мы будем сидеть у бассейна с пивом и сэндвичами, теперь казались фарсом. Стена моего мужества, которую я по кирпичику собрала за все время странствий, теперь крошилась и рассыпалась.

Мальчики начали пренебрегать правилами хорошего тона. Один

раз в день перед полуденной молитвой мне разрешали помыться в душевой, которая находилась в конце коридора, за туалетом. Дверью служила хлопковая шторка. Если повернуть кран, то из душевой головки под окном иногда лилась тонкая струйка ржавой воды. Но чаще приходилось мыться водой из ведра. Я наслаждалась моментами в душе, прохладой, которую давала вода, запахом немецкого мыла. Мне были необходимы эти пять минут полной наготы и струйка воды, даже ржавой, омывающая мое тело. Ощущение, которое давал мне душ, отдаленно напоминало радость.

Вот только шторка в душе была прозрачная. Я и мальчики обнаружили это одновременно. В свете полуденного солнца, льющегося в окно, мой силуэт был явственно виден сквозь ткань, а я видела, что происходит в коридоре. Хассам был первым, кого я заметила по ту сторону шторы. Он стоял на четвереньках и силился заглянуть под штору снизу. В следующий раз я услышала сдавленный смешок и увидела две знакомые фигуры – Джамал и Абдулла маячили, как привидения, по другую сторону шторы.

Ночью я почти не спала от страха, но днем, особенно после полудня, когда бывало особенно жарко, меня одолевала дремота. Я лежала на своем пропотевшем насквозь матрасе, то засыпая, то просыпаясь, страдая от головной боли, вызванной обезвоживанием. В один из дней в комнату ввалились двое – Абдулла и Мохаммед. Я резко проснулась. Они были взвинчены и злы.

– Мохаммед, Абдулла, – сказала я дрожащим голосом, – что случилось?

Я всегда нарочно старалась называть их по имени. Так было проще вызвать их на разговор, вытащить из них хоть несколько слов.

Традиционное арабское приветствие ас-саламу алейкум значит «мир вам». Я слышала его много раз в Бангладеш, Пакистане, Афганистане, Египте, Сирии и Ираке. Есть сокращенная версия – салам и полная – ас-саламу алейкум ва рахматула ва баракату – «да пребудет с вами мир и милосердие Аллаха». К тому времени я уже достаточно читала Коран, чтобы знать, какие правила установил Аллах насчет приветствий, – на вежливое приветствие положено отвечать еще более вежливым или, во всяком случае, не менее длинным и вежливым. Я всегда этим пользовалась. Кто бы ни входил ко мне в комнату, я старалась заставить его задержаться хоть на пару секунд, пока длились наши приветствия, ибо в течение этих секунд я ощущала себя человеком.

Однако сегодня приветствий не было. Абдулла шагнул ко мне и направил мне в грудь автомат.

– Повернись, – велел он, показывая, что я должна лечь на матрасе лицом вниз.

Я медленно повернулась. Они стояли рядом. Я видела у своего лица голые безволосые лодыжки Абдуллы цвета кофе. Мне казалось, что я падаю, вниз, вниз… Они тяжело дышали. Я закрыла глаза, ожидая, что будет дальше.

– Ты плохая женщина, – сказал Мохаммед.

– Ты проблема, – сказал Абдулла.

Ствол, точно стальной палец, уперся мне в затылок. Мысли мои остановились. Они обсуждали что-то на своем языке, будто пока не решили, что им предпринять. Потом они замолчали. Мохаммед пнул меня ногой в ребра. Весь левый бок заломило от боли, слезы брызнули из глаз.

– Ты плохая, – повторил он, – мы убьем тебя, иншалла.

Они повернулись и вышли. Хлопнула дверь. Комната снова погрузилась в тишину.

Двадцать минут спустя я все еще плакала, когда в дверь заглянул Джамал. Увидев мои слезы, он оробел, но прежде, чем успел скрыться, я выдала полное приветствие по-арабски, и он вынужден был отвечать. Потом я попросила его:

– Джамал, пожалуйста, скажи мне, что происходит.

Нерешительность промелькнула у него на лице – возможно, ему запретили со мной разговаривать. Но потом он вздохнул и ответил: