Дома стены помогают
Шрифт:
Когда я была совсем маленькая, я попробовала было назвать ее бабушкой. Что тут было! Она не на шутку рассердилась; до сих пор помню суровый Дусенькин голос:
«Запомни, я Дусенька, и только Дусенька. Никакая не бабушка, поняла?»
В ответ я заревела изо всех сил, но больше уже никогда не пыталась звать ее бабушкой.
Один знакомый Дусенькин журналист сказал, что институт бабушек непозволительно помолодел и Дусенька самое яркое тому доказательство.
Он не одинок: со всех сторон Дусеньке твердят о том, как она молода, современна, даже хороша собой, хотя
Сама о себе она говорит: «При вечернем освещении я больше, чем на сорок пять, не выгляжу».
Что касается утра и дня, то, само собой, тут уж ничего не поделаешь, иной раз она прямиком тянет на все свои годы.
Работает Дусенька агентом Госстраха. По словам ее друзей, отлично знает свое дело, может уговорить застраховаться кого угодно, древнего старика или несмышленого младенца. А что говорят ее враги, предпочитаю не знать. Все равно не поверю ни одному слову.
Я люблю Дусеньку, даже преклоняюсь перед ней, за ее энергичность, постоянно ровное, веселое настроение, вечную молодость, единственный камень преткновения между нами — мой отец. Она не выносит его и боится, что мама с ним снова сойдется.
«Зачем он ей? — спрашивает Дусенька и сама же отвечает: — Вот уж кто не нужен ей, так это вот этот самый тип, у которого интеллект не вырос дальше коленной чашечки».
Я обижаюсь за отца и отчаянно спорю с Дусенькой. Но она демагог будь здоровчик, взлелеянная своим Госстрахом, умеет настаивать, убеждать, доказывать, недаром считается лучшим работником этого учреждения — там эти качества наверняка незаменимы, она только брезгливо кривит губы и талдычит свое:
«Кому он нужен, этот футбольный мяч на двух ногах? — И добавляет довольно самоуверенно: — Хорошо, что моя дочь догадалась с ним разойтись. Хоть и поздно, но все-таки схватилась за ум!»
Почему они разошлись? Если бы я знала! И если бы могла понять…
Вроде бы не было никаких трагедий, ни он ни в кого не влюбился, ни она не потеряла ни от кого голову.
В ту пору я училась в третьем классе. Понимала многое, но, конечно, не все.
Мама сказала мне:
— Теперь папа будет жить отдельно от нас.
— Почему? — спросила я.
— Так лучше и для него, и для нас, — ответила мама. Я возразила:
— Для меня не лучше ни на вот столечко…
И заплакала. В детстве я была страшная плакса, это с годами у меня потвердел, закалился характер, и я очень редко теперь плачу.
Однажды, это было уже много позднее, мама призналась:
— У нас любви не хватило на обоих.
— Как это не хватило? — не поняла я.
— Очень просто, не хватило, бывает же так, что
Я ничего не поняла. И она больше ничего не сказала, сколько я ни допытывалась.
Когда я спросила отца, почему они разошлись, он ответил:
— Поверь, ничего серьезного не было. Никакой уважительной причины.
— Так почему же, почему? — не отставала от него я. — Почему же вы разошлись? Неужели нельзя было переступить через какой-то пустяк? Сам же говоришь, что никакой серьезной причины не было!
— Не было, — согласился он. — И переступить, разумеется, можно было через все эти пустяки, которые нам мешали, просто дураки мы с твоей мамой были, такие дураки…
Видно, он и сам жалеет, что так все вышло. И мама, наверно, тоже жалеет. Так почему же им не исправить бы свою ошибку? Почему?
Надо же так: он сломал ногу!
Непобедимый бомбардир, один из лучших футболистов планеты, так о нем писали многие иностранные журналисты, и вдруг поскользнулся на ступеньке террасы. В результате — закрытый перелом голени, гипсовый сапожок и решение врачей: лежать хотя бы первое время.
Мама сказала:
— Хорошо, что врачи не настаивают на больнице.
— А я бы все равно сбежал оттуда, — сказал папа. — Чтобы летом, в жару лежать на больничной койке? Нет, это выше моих сил!
Мы с мамой постарались на даче устроить ему удобное лежбище. Поставили на террасе топчан, для чего пришлось вынести одну тумбочку и табуретку, на топчан постелили сенник, а сверху — поролоновый матрас и подушку. Рядом на оставшейся табуретке — книги. Читай — не хочу.
Я сказала папе:
— От тебя требуется всего-навсего одно: лежи, читай, не тревожь ногу. К тому же не привередничай, ешь все, что дают. А я тебя буду кормить по твоим рецептам.
Он согласился со всем:
— Ладно, так тому и быть.
Он не умеет болеть. И меня это нисколько не удивляет, потому что он еще ни разу в жизни ничем не болел, правда, у него обнаружили диафрагмальную грыжу, но покамест грыжа ведет себя тихо и не беспокоит его.
Аут не отходит от папы. Лежит рядом, уткнув в лапы морду.
Даже со мной очень неохотно идет гулять. Не проходит и десяти минут, как он стремглав летит к папе, ложится возле топчана. И уже никакая сила не сдвинет его с места.
Папа говорит:
— Мне совестно перед Аутом за себя.
— Почему? — спрашиваю я.
— Потому что я не могу его любить так, как он любит меня.
— А мы все, люди, в долгу перед собаками, — говорю я. — Разве не так?
— Так, — серьезно отвечает папа. — На все сто двадцать пять с половиной.
Как бы там ни было, а собаки и в самом деле удивительные существа. Самые преданные, самые верные друзья, какие только бывают на земле.
Даже моя мама, в общем-то довольно равнодушная к собакам, и та не может не признать, что папин Аут — образец дружбы и верности. Случается, мы с нею встречаемся в городе и вместе едем на дачу. И она первым делом спрашивает меня, что я купила для Аута.