Дома стены помогают
Шрифт:
Большей частью я покупаю костей по двадцать пять копеек за килограмм и варю суп с перловкой, этого варева собаке хватит дня на два, на три.
Мама говорит:
— За Аута я спокойна. А что ты купила для папы?
Иногда вечером она садится возле папы на табуретку, и они подолгу беседуют о чем-то. Порой смеются. Мама смеется как бы через силу, неохотно, а отец хохочет от души, вытирая слезы на глазах.
И Аут восторженно глядит на него, высунув большой горячий язык.
В такие минуты я ощущаю себя счастливой.
Но тем горше становится после, потому что я понимаю, это все непрочно, не навсегда, на считанные минуты, а на самом деле мы живем разобщенно, и, должно быть, моим родителям не суждено быть вместе.
Мне не довелось видеть маму плачущей, кроме одного-единственного раза.
Это было на стадионе, в тот день, когда отец прощался с большим спортом. Много лет подряд он был известным футболистом. О нем писали, его фотографии красовались чуть ли не во всех газетах и журналах, его одолевали разнообразные поклонники и поклонницы, он по праву считался самым, должно быть, популярным изо всех спортсменов.
И вот ему исполнилось сорок три года. И он решил уйти, проститься со своим любимым футболом.
Я сидела тогда на стадионе рядом с мамой. Случайно глянула на нее и увидела у нее на глазах слезы.
— Что с тобой? — спросила я.
Она улыбнулась. Улыбка была чересчур открытой, чересчур ликующей, и я ей не поверила.
— Ничего, просто что-то в глаз попало.
Для пущей убедительности мама стала усиленно тереть глаза.
— А вот и неправда, — сказала я, продолжая глядеть на маму. — Тут что-то не то…
Она похлопала меня по плечу:
— Все в порядке, девочка, уверяю тебя…
— Ничего не в порядке, — возразила я. — И ты это знаешь и папа тоже.
— Что знает папа? — спросила мама. — Он же страшно доволен, погляди, как все его любят…
Стадион скандировал в один голос:
— Слава Славе… Ура Славе… Молодец, Слава…
— Нет, — сказала я. — Ты, мама, как хочешь, а я знаю, папа жутко переживает.
В маминых глазах что-то быстро мелькнуло, как бы вспыхнуло, загорелось на миг и тут же погасло.
— Да, — продолжала я свое. — Он ужасно переживает, ему тяжело, как никогда в жизни.
Мама ничего не ответила.
— Только смотри не говори ему, — предупредила я. — Не надо, чтобы он знал, что мы жалеем его.
— Разумеется, не надо, — согласилась мама.
И она в самом деле ничего ему не сказала. А я долго не могла забыть мамины страдальческие глаза и ее чересчур громкий смех в ответ на мой вопрос.
И еще был один маленький эпизод, который надолго остался в моей памяти.
Как-то ранним утром я стояла в нашей крохотной кухоньке, варила на керосинке суп из костей для Аута. Папа начал постепенно ходить и уже вовсю шкандыбал по саду, опираясь на костыль. Рядом степенно вышагивал Аут.
Я хотела было окликнуть папу, но
Она стояла чуть в стороне, возле веревки, на которой висели выстиранные мною наволочки и простыни.
Из-за простыней, колеблемых ветром, папа не мог заметить маму, а маме он был хорошо виден. Я подивилась выражению ее глаз, совсем как тогда на стадионе, когда я неожиданно поймала ее взгляд, грустный, как бы ушедший прочно в себя.
Я встала на порог кухни, негромко свистнула. Мама вздрогнула, обернулась, глаза ее, мгновенно прояснев, весело глянули на меня.
— Смотри, как он лихо вышагивает, — сказала я.
— Кто? — спросила мама.
Я поняла, она притворяется, будто и впрямь никого не видит.
— А то не видишь, — насмешливо произнесла я.
— Ах, ты вон про кого, — сказала мама.
— Артистка, — усмехнулась я.
Брови ее сердито сошлись.
— Не смей, — начала она. — Не смей так разговаривать с матерью!
— Хорошо, — послушно кивнула я. — Не буду.
А папа между тем все вышагивал по саду, словно журавль, и Аут ходил рядом, как бы примериваясь к его шагам.
В субботу на дачу приехала Дусенька. Я еще издали увидела ее: быстро идет по улице, вглядываясь в номера возле калиток.
Легкое ситцевое платье, на волосах нарядная шифоновая косынка. И босоножки — наимоднейшие.
Правда, чувствовалось, Дусеньке стало уже невмоготу бороться с годами, подступавшими вплотную, к тому же еще ежедневно преодолевать врожденную некрасивость. Я увидела, волосы у нее уже не крашеные, как обычно, а седые, хотя и аккуратно уложены, губы едва тронуты бледной помадой, а на щеках никакого тона.
Быстрая, стремительная, несмотря ни на что, все-таки нестареющая, она мгновенно обежала наш крохотный садик, террасу, обе комнаты, сощурившись, оглядела меня и маму.
— А вы, девочки, неплохо смотритесь вместе.
Внезапно увидела отца, лежавшего на раскладушке, под березой, ошеломленно раскрыла глаза.
— Это еще что такое?
— Тише, — сказала мама. — Я тебе потом все объясню.
Дусенька подошла ближе к отцу, сухо поздоровалась с ним.
— Что, ногу повредил? Да лежи, лежи, не беспокойся. — Бегло провела ладонью по голове Аута. — Люблю собак, но издали, а вблизи от них шерсти не оберешься.
Однажды кто-то, а кто — позабыла, сказал, что от Дусенькиной походки поднимается ветер. Мне вспомнились эти слова, я засмеялась.
— Почему ты смеешься? — забеспокоилась Дусенька. — Не надо мной ли? Я смешно выгляжу? Что-нибудь не в порядке?
Хорошо, что именно в этот момент Аут подпрыгнул за пролетавшей пчелой.
— Он смешно прыгает, — сказала я.
— Да? — рассеянно спросила Дусенька, думая уже о чем-то другом. — Да, ты права, весьма забавен.
Она привезла с собой свежие газеты и коробочку конфет «Цветной горошек».