Дон Хуан
Шрифт:
— Черт!
— Накаркал, парень, — я приглядываюсь. Так и есть, со стороны перевала приближались трое всадников. Формы не видать, только это ничего не значит по нынешним временам — может, регулярная армия, потрепанная в пограничных стычках, может милиция, а может, простые бандиты. Честно говоря, на наше дальнейшее общение эта разница не очень сильно повлияет.
— Стоять! — повелительно поднимает руку передний всадник. Здоровенный могучий детина, заросший пыльной бородой, в широкополой шляпе и желтоватом плаще.
— Торговцы мы, — заискивающе улыбается Бат, сверкнув мелкими зубами. — Направляемся из Форта-Стенли в… впрочем, куда нас занесет в своем всеведении Господь наш Иисус.
— Аминь, парень, — хмуро отвечает бородатый. — Мы разыскиваем опасного преступника, перерезал уйму людей в Абсолюшене и других местах. Особенно не жалует одиноких путников.
Он спешивается. Поганые дела, значит, будет досматривать фургон. Уравняем шансы.
Спешиваюсь тоже.
— Вы рассказываете ужасные вещи, сеньор. Как же выглядит этот жестокий каброн, этот брибон десграсьядо?
Бородатый глядит подозрительно, но вынимает из-за пазухи какую-то бумагу.
— У меня тут записано, — бормочет он. Парни за его спиной с лошадок слезать не спешат, контролируют. Да и плевать, Скользкий Бат знает, что делать, если дела, как говорится, пойдут на юг*. — «Высокий мужчина…» ну, это понятно… а, вот: «мексиканец. Усатый, загорелый. Голос хриплый, грубый.»
— Весьма подробное описание, эсе, — соглашаюсь. — Но есть одна беда — под это описание подходит половина жителей Нью-Мексико и Техаса. Даже я, к примеру.
Громила неразборчиво хмыкает.
— А ведь так и есть, амиго… так и есть… голос грубый… мексиканец… загорелый, усатый… Эй!
Нож выныривает из моего левого кулака, как подсеченная рыба из воды — быстрой ослепительной вспышкой. Я опасался, что под бородой может скрываться защитный кожаный ворот — некоторые из моих знакомых такие носили. Это не остановило бы нож до конца, но сильно затруднило бы мою работу. Но парень, похоже, надеялся только на бороду — и острие мягко входит под подбородок.
Правой рукой я в это время взвожу курок и стреляю с бедра. Стрельбе с бедра нужно долго учиться, но я не учился, и я промахиваюсь.
— А-а-а-а… — хрипит мертвый здоровяк. Из-под бороды и шейного платка что-то неприятно чавкает и пахнет горячим металлом. Он пытается упасть — но меня не проведешь, хмурые ребята верхом играют с ним заодно и наверняка укокошат меня сразу же. Нужно помочь ему удержаться на ногах.
— Вашему командиру плохо, парни! — рявкаю я, горбясь, словно карлик из Нотр-Дам. Ниже силуэт, больше шансов. — Есть среди вас медик?
Хрясь! В плечо хрипящему врезается пуля, разбрызгивая вокруг красное. Что за люди, по своим же стреляют. Никакого
Взвести курок. Ствол на разорванное плечо. Взять прицел.
Бах!
Жара. Конское ржание. Одуряющий запах металла под носом.
— Чертов мокроспинник! — орет кто-то с той стороны. — Ты заплатишь мне за эту кобылу! У бедняжки дыра в брюхе размером с кулак!
— Я ведь спрашивал насчет медика, бато! — ору я. — И что стоило ответить!
Бах!
Голубой дым над желтым песком. Серые скалы вдалеке. Невозможно синее небо. Красная кровь. Запах пороха и испражнений.
Парень, который жаловался на свою лошадку, больше не жалуется. У него есть на это веская причина — отсутствующая голова. Ладно, голова на месте. Большая часть. Зато нет меньшей. Вместо нее какое-то месиво из желтых и белых осколков лицевой кости. Хороший был у лейтенанта Куртца револьвер. То есть это лейтенант — был, а револьвер имеется и сейчас.
Остался всего один молчаливый мерзавец. Эль Силенсьозо. Но он вовремя спешился, спрятался за трупом лошади и не подает признаков жизни. Неприятно. Притворяться мертвецом — как это низко. Того и гляди настоящие мертвецы могут принять за своего и прихватить в долину смерти темной.
А почему бы и нет?
Кряхтя, забрасываю тело бородача на его же лошадь — та храпит, дико глядит огромным черным глазом, но не сбегает. Шлепаю ее плашмя револьвером по крупу — иди, мол. Прочь, уходи, не задерживай. Иди к своим.
Потому что свои для тебя — мне совсем чужие.
Лошадка нерешительно переступает копытами и приближается к тому месту, где залег последний противник. Труп, переброшенный через седло, покачивается, словно прикидывает, в какую сторону будет удобнее свалиться. Я знаю правильный ответ, но не подсказываю. Ни в какую.
Фитиль у динамитной шашки, спрятанной под телом, догорает, когда до цели остается метра полтора. Взрыв звучит неубедительно — на открытом месте-то я впервые работаю — но результаты меня устраивают. С коротким придавленным ржанием лошадь заваливается на бок — ей перебило позвоночник. Залегшего молчуна сечет осколками и ошметками плоти, и он с диким воплем подскакивает из укрытия. И я спокойно влепляю пулю ему в корпус. Вот и все.
Говорят — убивать может не каждый. Говорят, трудно смотреть в лицо человеку, которого лишаешь жизни. Говорят, нелегко настроить свой мозг — дорогую игрушку, подаренную царю вселенной — на готовность отобрать у другого то, что тебе самому ни к чему.
Ерунду говорят. Все зависит от цели. Если у тебя цель — пройти дальше, а у врага — задержать насколько возможно, то побеждает тот, чья задача важнее. Как это определить? Легко — чем ты готов пожертвовать ради ее достижения? У меня, к примеру, нет ничего. А у кого нет ничего, у того есть все.