Дон Хуан
Шрифт:
— В таком случае, не сочтите за труд — назовите свое имя, должность и звание, — сказал он. Я буквально слышал шорох шестеренок за этим чертовым окном слева. Кого они там держат? Разумеется, монстров. Чудовищ, которые несомненно должны испугать меня, заставить сотрудничать. Склизкие, холодные рыбины, вот что там находится — мерзкие на ощупь, будто шелк перед тем, как он начинает гнить. И еще сухие, дымящиеся сухим песком насекомые, возможно, бурого цвета. Но ничего. Без моей оплошности они оттуда не выберутся. А если я сыграю умно, не видать им этого как своих ушей.
— С
Последнее вырвалось у меня довольно случайно, но человек кивнул и снова нацепил на нос очки.
— Это вполне естественно, мистер Ленарт, — донеслось до меня. — Меня зовут доктор Химмель, я ваш лечащий врач здесь, в больнице Сан-Квентин.
Слова звучали путано и глухо сливаясь в неразличимый гул. Бу-бу-бу… Но я был сильнее этих пошлых букашек, я открыл глаза пошире и уставился на доктора Химмеля напротив.
— Почему… Сан-Квентин?
— Что же, я вижу, у нас начинает налаживаться полноценный разговор, — доктор сделал карандашом пометку в блокноте, который держал на коленях. — Это хорошо. Я вижу в этом положительный знак. Видите ли, мистер Ленарт, так уж принято, что сотрудников Корпуса, которые… хм… стали профнепригодны в ходе выполнения своих обязанностей, обычно отправляют сюда. Мы их лечим, пытаемся реабилитировать, если это удается — редко, должен признать — и возвращаем на службу. Если имеется такая возможность, конечно. Относительно вас я пока достаточно оптимистично настроен.
Профнепригодны — слово застряло у меня в голове, как заноза. Непригодны к выполнению своих профессиональных обязанностей, вот что это значит. А были ли они у меня? Конечно, были. Я — профессионал, я зарабатываю себе на жизнь тем, что умею лучше всего. А я умею… многое.
Выстрел. Крик.
Удар. Звук падения.
Взрыв.
Темнота.
— Вы помните что-то, предшествующее вашему… пребыванию здесь, мистер Ленарт? — Доктор Химмель устремил на меня сверкающий взгляд, будто хотел продырявить. Но глаза то и дело стреляли в сторону непрозрачного стекла. Он тоже боялся монстров за ним, это было ясно. — Что-нибудь конкретное?
Воспоминания у меня имелись, разумеется. Корпус и какие-то сотрудники, конечно, были полнейшей
— дождь, впереди только дождь, ничего кроме дождя, водяные столбы, сквозь которые бесцельно шарят прожектора вертолетов, и темная громада станции впереди, и только бег, быстрый, невесомый, и тяжелое дыхание, вырывающееся облачками пара, и промокшие пряди
чушью, но что-то в них было. Да, словно отблеск от далеких фар приближающегося по затянутой туманом трассе автомобиля.
Да нет, дело ясное, доктор крепко не дружил с головой, такому опасно задавать любые вопросы. Да и не стоило забывать о монстрах за стеклом, не говоря уже о смотрителе маяка — суровом бородатом мужчине, скрывающемся за своей дверью, словно моллюск в раковине.
Огонь. Темнота.
Я отрицательно помотал головой и широко улыбнулся.
— Ни малейших, доктор. В моей чертовой башке темно, как в угольной яме.
Отчаяние. Опустошение.
Они все заcлуживают смерти.
— Что ж, — доктор поднялся, белый халат зашуршал как похоронный саван. — Полагаю, тогда на этом можно пока…
Я не сдвинулся с месте — ни на дюйм, клянусь честью. Просто сильно и отрывисто пнул свободной ногой стоящий между нами столик, он не был прикручен к полу, я проверил заранее. Столик взвизгнул, как приведенная на бойню свинья, шаркнул по полу и врезался доктору Химмелю чуть выше колена.
Рефлексы — забавная штука. Его тряхнуло, словно от электрического разряда, он нелепо замахал руками и потерял равновесие. Тут-то я и начал двигаться — стремительным, мягким движением — и не успел он опомниться, как я уже стоял у него за спиной, одной рукой заломив его руки назад, а другой взяв в захват шею. Да, забыл сказать, в этой второй руке у меня был зажат коротенький острый карандаш. Только теперь он уже ничего не писал. Теперь он был нацелен прямо на яремную вену незадачливого эскулапа.
— Знаете, что, доктор, — я был настроен поболтать. Наверняка монстры за стеклом уже всполошились и принимали меры, но пока в комнате было пусто, и ничто не могло помешать нашей маленькой беседе. — Открою, пожалуй, для начала вам страшную тайну — жизнь вообще совсем не такая, как вам кажется. То есть ничего не мешает вам думать, что это сплошь прекрасные закаты и зеленые дубравы и бескрайние луга, конечно. Любовь и преданность. Нежность и мужество.
Доктор Химмель захрипел и завращал глазами. Я их видел — только самые белки, мечущиеся между веками, слово обезумевшие бильярдные шары. Похоже, парень не очень-то вслушивался в то, что я говорил. Большая ошибка.
— Только ведь на самом деле это совсем не так, — мягко сказал я. — И увидев эту самую настоящую жизнь, всю эту холодную синюшную жуть, вы бы завизжали от ужаса. И, скорее всего, тут же обделались. По-простому — обосрались. Хорошо, что у вас есть фильтры, надежно отгораживающие все нормальное, подтянутое, загорелое и зарабатывающее по сотне тысяч кредитов в год человечество от того, что таится с другой стороны.