Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

Въ отвтъ на это Санчо, со слезами на глазахъ, сказалъ Донъ-Кихоту: «господинъ мой, право не знаю я, что вамъ за такая непремнная нужда вдаться въ это ужасное приключеніе. Теперь темно, никто насъ не видитъ, такъ что мы можемъ спокойно свернуть себ съ дороги и отойти отъ зла; хотя бы за это намъ пришлось трое сутокъ не имть во рту ни росинки. Такъ какъ никто насъ не видитъ», продолжалъ онъ, «то это же назоветъ насъ трусами? Къ тому же, часто я слышалъ, какъ, хорошо знакомый вамъ священникъ нашъ, говорилъ въ своихъ проповдяхъ, что тотъ, это напрашивается на бду, напрашивается на свою погибель. Къ чему, въ самомъ дл, испытывать намъ Божіе милосердіе, и, очертя голову, лзть въ такую опасность, изъ которой спастись можно только чудомъ. Богъ и то, видимо, бережетъ васъ. Онъ уберегъ

васъ отъ этого проклятаго одяла, отъ котораго не уберегъ меня; Онъ помогъ вамъ теперь, не получивъ ни одной царапинки, разогнать этихъ странныхъ людей, сопровождавшихъ покойника, но если все это не въ силахъ убдить васъ и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконецъ, при мысли, что чуть ваша милость сдлаетъ два шага впередъ, какъ я уже, съ перепугу, готовъ буду отдать мою душу всякому, это только захочетъ взять ее. Для васъ я покинулъ домъ мой, жену, надясь, конечно, больше выиграть чмъ проиграть. Но, видно, правду говоритъ пословица: желаніе слишкомъ много наложить въ мшокъ разрываетъ его; вотъ это то самое желаніе видно и меня поддло. Я ужь, кажется, руками схватывалъ этотъ несчастный островъ, столько разъ общанный мн вашею милостью, и вотъ, въ награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного въ этомъ отдаленномъ мст. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если васъ такъ тянетъ вдаться въ это ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра; изъ того чему я научился, бывши пастухомъ, я вижу, что до зари осталось не боле трехъ часовъ. Взгляните-ка, пасть Малой Медвдицы поднялась надъ головой Креста, между тмъ какъ въ полночь она помщается по лвую сторону его».

— Не понимаю, сказалъ Донъ-Кихотъ, гд ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.

— Вамъ оно, конечно, не видно, отвчалъ Санчо, а у страха-то глаза велики; и если они видятъ, какъ говорятъ, даже подъ землею, такъ гораздо же легче имъ видть надъ землей. Да оно ужь и само собой видно, что до свта недалеко.

— Далеко или недалеко, мн это ршительно все равно, сказалъ Донъ-Кихотъ, но да не будетъ сказано обо мн, ни теперь, ни въ какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня отъ того, что, какъ рыцарь, я обязанъ былъ сдлать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Богъ, подвигающій меня на это ужасное дло, будетъ охранять меня и утшать тебя. Все, что остается теб сдлать — это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здсь. Мертвымъ или живымъ, но даю теб слово возвратиться сюда.

Санчо, видя непоколебимую ршимость своего господина, на котораго нельзя было подйствовать въ эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увщаніями, ршился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на мст до свта. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосецъ нашъ, ни кмъ не замченный, и какъ ни въ чемъ не бывало, недоуздкомъ своего осла связалъ заднія ноги Роосинанта такъ, что когда Донъ-Кихотъ тронулъ его, то онъ не могъ двинуться съ мста иначе, какъ прыжками. Видя, что дло клеятся, Санчо сказалъ рыцарю: «ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускаетъ, какъ вы видите, Россинанта, двинуться съ мста. Упорствовать теперь въ вашемъ намреніи, значило бы бсить судьбу и какъ говорится: прать противъ рожна».

Не обращая никакого вниманія на слова Санчо, Донъ-Кихотъ въ отчаяніи продолжалъ понукать своего коня, но чмъ сильне, онъ его шпорилъ, тмъ мене достигалъ своей цля. Видя, наконецъ, положительную невозможность сладить съ нимъ, и не подогрвая никого ни въ чемъ, онъ ршился покориться судьб и терпливо ожидать или зари, или возвращенія Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своихъ попытокъ всему, кром уловки Санчо, онъ сказалъ ему: «если дла такъ устроились, что Россинантъ не хочетъ или не можетъ двигаться, тогда длать нечего, нужно покориться судьб и со слезами на главахъ ожидать улыбки зари».

— Какія тутъ слезы, ваша милость? отвчалъ Санчо, я всю ночь стану забавлять васъ сказками, если только вамъ не угодно будетъ слзть съ коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистаго поля, какъ настоящій странствующій рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь къ свту съ силами, чтобы бодре встртиться съ ожидающимъ

васъ ужаснымъ приключеніемъ.

— Что ты называешь слзть съ коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Неужели ты думаешь, что я изъ тхъ жалкихъ рыцарей, которые отдыхаютъ въ ту минуту, когда имъ слдуетъ летть на встрчу величайшей опасности? Спи — ты, созданный для спанья; ты длай, что теб угодно, а я буду длать то, что мн велитъ мой долгъ.

— Не гнвайтесь, ваша милость, я это сказалъ такъ себ, отъ нечего длать, отвчалъ Санчо. Съ послднимъ словомъ, онъ приблизился къ рыцарю, и запустилъ одну руку подъ арчакъ его спереди, а другую сзади. Обнявъ такимъ образомъ лвую ляжку своего господина, онъ оставался какъ будто пришитымъ къ ней, не смя тронуться съ мста; такъ напугалъ его громъ этихъ ударовъ, все еще не перестававшихъ раздаваться одинъ за другимъ.

Донъ-Кихотъ между тмъ веллъ Санчо разсказывать общанную сказку.

— Разсказалъ бы я вамъ ее, еслибъ страхъ не одолвалъ меня, отвчалъ Санчо; ну, да куда ни шло, попытаюсь я разсказать вамъ такую сказку, что если только поможетъ мн Богъ вспомнить ее всю, какъ она есть, то это будетъ самая прекраснйшая изъ всхъ сказокъ. Слушайте же, ваша милость, да внимательне слушайте; вотъ она:

— Случилось какъ то, ваша милость, такъ началъ Санчо, то, что случилось… и да пребудетъ благодать надъ всмъ и со всми, а зло съ тми, кто ищетъ его; такъ то старые люди начинали свои вечернія сказки, и не спроста это такъ начинали они, потому что вотъ эта приговорка: «а зло съ тми, кто ищетъ его», придумана не ими, а самимъ римскимъ Катононъ; и такъ она кстати приходится теперь, словно перстень къ пальцу; такъ кажется и говоритъ вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую бду, какъ угорлый, а чтобы свернули мы поскорй съ этой дороги, потому что никто не заставляетъ насъ, въ самомъ дл, здить тамъ, гд намъ грозятъ всякіе ужасы.

— Продолжай Санчо, свою сказку, перебилъ его Донъ-Кихотъ, а о дорог предоставь заботиться мн.

— И такъ, государь мой, продолжалъ Санчо, жилъ былъ, въ Эстрамадур, козій пастухъ, то есть, такой человкъ, который пасъ козъ, и который, то есть пастухъ, какъ говорится въ сказк, звался Лопе Руизъ; и вотъ этотъ то пастухъ, Лопе Руизъ, возьми, да и влюбись въ пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатйшаго владльца стадъ, и этотъ то богатйшій владлецъ стадъ….

— Санчо! если ты разсказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончимъ до завтра. Говори съ толкомъ, или замолчи, замтилъ Донъ-Кихотъ.

— Что же мн длать, ваша милость, отвчалъ Санчо, когда на нашей сторон вс вечернія сказки такъ сказываются; меня не научили разсказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать отъ меня новыхъ порядковъ.

— Говори, какъ знаешь, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; ужь если я вынужденъ слушать твои сказки, то, право, мн все равно, какъ ты будешь разсказывать ихъ.

— И такъ, господинъ души моей, продолжалъ Санчо, я ужь изволилъ сказать вамъ, что пастухъ этотъ былъ влюбленъ въ пастушку Таральву, двку здоровую и краснощекую, да къ тому еще съ душкомъ, ну словомъ — бой-бабу, то есть, какъ есть, бой-бабу, даже съ усами, да такими — что мн кажется, будто я ихъ вижу отсюда.

— Тамъ ты, значитъ, зналъ ее? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нтъ, я то самъ не зналъ ее, отвчалъ Санчо; но только тотъ, кто разсказывалъ мн эту сказку, самъ уврялъ меня, что это такая сущая правда, что если приведется мн когда-нибудь разсказывать ее другимъ, то я могу присягнуть, какъ будто видлъ нее это собственными глазами. Время между тмъ шло да пью, день за днемъ, и чортъ, который никогда не дремлетъ и везд высматриваетъ какъ бы перевернуть все вверхъ ногами, смастерилъ такую штуку, что любовь пастушка къ пастушк обратилась въ ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой рдьки, а виною всему, какъ говорятъ длинные языки, была ревность. Возненавидвъ свою возлюбленную, пастухъ видть не могъ ее, и чтобы никогда больше не встрчаться съ нею, ршился уйти изъ родной своей стороны. Таральва же, какъ только возненавидлъ ее пастухъ, сама такъ крпко полюбила его, какъ никогда еще не любила.