Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

Де Сервантес Сааведра Мигель

– О чем вы толкуете, сеньор? – вмешался тут хозяин. – Какой там великан! Просто-напросто вы изрешетили мои мехи с вином.

Но священник сделал знак хозяину, чтобы он не прерывал речи Дон Кихота.

– О высокородная и развенчанная сеньора, – продолжал Дон Кихот, – если ваш уважаемый отец, король Микомиконский, совершил это грустное превращение из недоверия к моим силам, то прошу вас – не верьте этому превращению, ибо нет на свете таких опасностей, через которые мой меч не проложил бы дороги. Повергнув главу вашего врага на землю, я на вашу главу в скором времени возложу корону, которая по праву вам принадлежит.

Дон Кихот замолчал, ожидая ответа принцессы, а та, сохраняя вполне серьезный вид, находчиво ответила ему:

– Доблестный рыцарь Печального Образа! Не верьте тому, кто сказал вам, что я изменилась, ибо и сегодня я та же, что была вчера. Я не оставила мысли воспользоваться мощью вашей непобедимой руки! Благоволите, сеньор, вернуть ваше доброе мнение о моем отце и верьте, что он человек мудрый. Ведь он предсказал мне, что я встречу вас и что вы будете моим защитником и избавителем. Я убеждена, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не изменил бы своего мнения о вас

как о самом храбром и знаменитом из всех странствующих рыцарей. Завтра же мы двинемся в дальнейший путь; сегодня уже поздно, и мы не успеем сделать большого переезда.

Так сказала разумная Доротея. Выслушав ее, Дон Кихот в гневе обратился к Санчо и сказал:

– Знай же, Санчо, такого негодяя, как ты, не сыщешь во всей Испании. Скажи, вор, прощелыга, не ты ли сию минуту сказал мне, что принцесса превратилась в девицу, по имени Доротея, что отрубленная мною голова великана – мех с вином, словом, нес чепуху, от которой я пришел в такое смущение, какого никогда еще не испытывал во все дни моей жизни? Клянусь господом бо… (тут он поднял глаза к небу и стиснул зубы), я тебя сейчас же искрошу в куски! Пусть это будет хорошей острасткой для всех плутов оруженосцев.

– Не гневайтесь на меня, ваша милость сеньор мой, – отвечал Санчо смиренным голосом. – Я не меньше вас рад, что все остается по-прежнему и с принцессой Микомиконской не случилось никаких превращений. Значит, и для меня не потеряна надежда получить свою долю в этом деле – губернаторство или какой-нибудь остров. Ну, а насчет того, что вы вместо великана набросились на мехи с вином, клянусь богом, я не ошибаюсь. Проткнутые мехи еще до сих пор валяются у изголовья постели вашей милости, а красного вина натекло на пол целое озеро. Коли не верите мне, так подождите немного. Увидите, какой счет представит вам за убытки его милость, сеньор хозяин.

– Вот что, Санчо, я тебе скажу: прости меня, но ты болван. Как же ты не понимаешь того, что это опять козни преследующего меня злого волшебника? Однако довольно об этом, все равно тебя не исправишь.

– Довольно, – повторил священник, – не будем больше об этом говорить. И раз сеньора принцесса решила, что мы тронемся в путь завтра, то пусть так и будет. Всю ночь до рассвета мы проведем в приятной беседе, а завтра последуем за благородным рыцарем Дон Кихотом, ибо нам хочется быть свидетелями отважных и неслыханных подвигов, которые ему предстоит совершить.

– Это мне надлежит служить вам и сопровождать вас, – ответил Дон Кихот. – Я глубоко вам признателен за милость, вами мне оказанную, и за ваше высокое мнение обо мне. Я постараюсь оправдать его, хотя бы это стоило мне жизни.

Между тем наступил вечер, и хозяин гостиницы, по приказанию священника, позаботился приготовить самый лучший ужин. Все уселись за стол; на почетное место усадили Дон Кихота, хотя тот и отказывался от этого. Дон Кихот выразил желание, чтобы сеньора Микомикон села рядом с ним как со своим защитником. За ужином царило веселье. Но особенно оживилось общество, когда Дон Кихот отодвинул тарелку и, осененный вдохновением, заговорил:

– Если хорошенько рассудить, мои сеньоры, то придется признать, что профессия рыцаря превосходит все другие профессии на свете. Все дела людей бледнеют перед подвигами, которые совершают рыцари. Кто может сомневаться, глядя на эту великую королеву Микомикона и на меня, ее освободителя, что искусство и профессия странствующего рыцаря превосходят все искусства и профессии, придуманные людьми? Кто осмелится отрицать, что они достойны величайшего уважения, ибо связаны с величайшими опасностями и испытаниями? Как неправы те, которые утверждают, что науки выше военного дела. Поистине, они не знают, что говорят. Ибо главный довод, который они приводят, заключается в том, что духовный труд возвышеннее телесного. Между тем, по их мнению, духовные способности не играют никакой роли в военном деле; подобно ремеслу поденщиков, оно не требует ничего, кроме телесной силы. Говоря это, наши противники обнаруживают свое невежество. Ведь нам, воинам, нередко приходится совершать такие деяния, которые требуют большого ума и сообразительности. Разве у воина, на чьей ответственности находится целая армия или защита города, ум работает меньше тела? Разве поможет вам одна телесная сила понять и предугадать намерения неприятеля, его планы, военные хитрости и подвохи и предотвратить грозящие вам опасности? Ясно, что все это – дело ума, а не тела. Посмотрим теперь, чей ум выше. Об этом мы можем судить по задачам, которые ставят себе наука и военное дело, ибо, без сомнения, тот разум выше, который стремится к более благородной цели. Цель и задача науки состоит в том, чтобы утвердить справедливость в распределении благ, отдать каждому то, что ему принадлежит, стараться и заботиться, чтобы исполнялись добрые законы. Цель, несомненно, благородная, высокая и достойная великих похвал; но все же цель, к которой стремится военное дело, заслуживает еще больших похвал, ибо цель эта – мир, а в нем – высшее благо, которого люди желают в этой жизни. Этот мир и есть истинная цель войны, а если войны, то, значит, и воинов. Итак, ясно, что цели, которые преследует военное дело, несравненно важнее и выше, чем цели, к которым стремится наука.

Дон Кихот говорил с таким воодушевлением, так ясно и рассудительно, что никто из слушателей не сказал бы в ту минуту, что он сумасшедший, напротив, все внимали ему с большим удовольствием. А он продолжал:

– Итак, посмотрим, какова судьба студентов. Их главное несчастье – бедность; студент нередко голодает, дрожит от холода, носит нищенское платье. А все же он находит для себя кусок хлеба, – пусть это будут крохи со стола богачей, пусть их приходится выпрашивать – «ходить за супом», как говорит ученая братия. А все же в холодную погоду у добрых людей всегда найдется для студента какая-нибудь печь или жаровня. Конечно, всем известно, что рубашек у студента маловато, а теплый плащ – большая редкость. Конечно, дорога, по которой он идет, нередко спотыкаясь, падая и вновь с трудом вставая, – дорога тяжкая, неровная, крутая, но все же при упорстве и настойчивости он мирно достигает желанной ученой степени и выходит в люди. Тогда для него наступают времена довольства и даже роскоши: он вкушает изысканные кушанья, облекается в пышные наряды, встречает всюду почет и уважение. Теперь сравните судьбу студента с судьбой воина-солдата. Беднее этого несчастного нет никого на свете; живет он на нищенское жалованье, да и это жалованье вечно задерживают или не выплачивают вовсе. Правда, изредка ему удается поживиться грабежом, но не забудьте, что при

этом он рискует не только своей жизнью, но и спасением своей души. Впрочем, и такая греховная пожива не часто выпадает на его долю. Вот почему он рад сухой корке хлеба, а горячую похлебку считает редким лакомством; вот почему изодранный колет служит ему обычно и нарядным платьем, и рубашкой. В летний зной он жарится под раскаленным солнцем, а зимой коченеет от стужи, согреваясь одним своим дыханием. И не думайте, что с наступлением ночи он может забыться от всех этих невзгод в приготовленной для него постели. Он сам будет виноват, если эта постель покажется ему узкой, ибо от него зависит отмерить себе на голой земле сколько угодно места и разлечься на своем ложе, не боясь измять простынь. Но вот приходит, наконец, день битвы. Какие высокие отличия сулит он храброму солдату? Наденут на него в награду докторскую шапочку из бинтов и корпии, если шальная пуля прострелила ему висок; или получит он почетные увечья – останется безруким или безногим. Но если даже милосердное небо сохранит его целым и невредимым, он выйдет из боя таким же жалким бедняком, каким был раньше. И снова он будет ждать нового случая отличиться – новых сражений и побед, где ему легче потерять жизнь, чем заслужить награду. Скажите мне, сеньоры, задумывались ли вы когда-нибудь, сколько приходится погибших в битвах на одного отличившегося? Я уже заранее знаю ваш ответ. Вы скажете, что тут и думать не о чем, – что убитых и искалеченных насчитываются тысячи, а награжденных счастливчиков – лишь единицы. Не правда ли, что среди ученых дело обстоит совсем иначе? У них всегда найдется чем жить – и жить весьма недурно. Итак, труды солдата тяжелее, а награды меньше. Теперь вернемся снова к вопросу о превосходстве военного дела над науками – вопросу, и поныне еще не решенному. Сторонники наук говорят, что без них военное дело не могло бы существовать, ибо война имеет свои законы, а открыть эти законы может только наука. Сторонники военного дела возражают на это, что самые законы не могли бы существовать, если бы не было военного искусства, ибо только оно защищает города, следит за безопасностью дорог и охраняет море от пиратов, – словом, водворяет повсюду мир и спокойствие. А ведь давно доказано, что то, что дорого стоит, должно цениться и ценится дороже. Известность и достаток покупаются ученым ценою упорного труда, голода, нищеты, головокружения, несварения желудка и многого другого. Но для того, чтобы сделаться хорошим воином, нужно претерпеть все, что претерпевает ученый, да еще ежеминутно рисковать жизнью. Если ученого гнетет и преследует страх перед нуждой и бедностью, то что это по сравнению со страхом, который охватывает солдата в осажденной крепости? Вот он стоит на часах, охраняя какой-нибудь бастион или равелин; он слышит, как враг ведет подкоп под эту башню, с намерением ее взорвать. Но, несмотря на эту страшную опасность, он не имеет права покинуть свой пост. Единственно, что он может сделать, – это доложить о подкопе капитану, а потом снова вернуться на свой пост и ждать, что еще минута – и он взлетит без крыльев под самые облака. Но на войне есть опасности и похуже этого. Вообразите, что среди открытого моря схватились на абордаж две галеры; солдатам приходится стоять на трапах шириной в два фута; прямо на них наведены неприятельские пушки – слуги смерти, грозящие гибелью; жерла их – на расстоянии копья; каждый неосторожный шаг может отправить сражающихся на дно морское; но несмотря на все это, побуждаемые чувством чести, они отважно подставляют грудь под выстрелы орудий и кидаются по узкой доске на вражеский корабль. И что особенно достойно удивления: лишь стоит одному низвергнуться в ту бездну, откуда нет возврата, как другой тотчас занимает его место [51] . Поистине большего мужества и отваги не найти вам среди всех ужасов войны! Счастливы были те благословенные времена, когда не было еще этих дьявольских огнестрельных орудий; я твердо верю, что тот, кто их выдумал, расплачивается сейчас в аду за свое сатанинское изобретение, ибо благодаря ему рука подлого труса может лишить жизни доблестного кабальеро. Смелость и отвага воспламеняют и вдохновляют храброе сердце бойца, – и вдруг, неведомо как и неведомо откуда, шальная пуля пресекает и мысли, и жизнь того, кто достоин был бы наслаждаться ею долгие годы. А случайный убийца доблестного воина оказывается нередко жалким трусом, который сам боится выстрелов своей проклятой машины. Поэтому я иногда почти раскаиваюсь в душе, что избрал профессию странствующего рыцаря в тот гнусный век, в котором мы живем; хотя никакая опасность меня не устрашает, все же меня несколько смущает мысль, что порох и свинец могут лишить меня возможности прославиться по всей земле мощью моего меча. Но да исполнится воля неба, а я, если суждено мне привести в исполнение свои замыслы, приобрету величайшую славу, ибо преодолею такие опасности, каких не видали странствующие рыцари минувших времен.

51

Описывая устами Дон Кихота ужасы морского сражения, Сервантес, несомненно, вспоминает знаменитый бой при Лепанто (1571), в котором он принимал участие. Беззаветное мужество и отвага, проявленные им в этом сражении, засвидетельствованы документально.

Такова была длинная речь Дон Кихота. Он так увлекся, что забыл о еде и не проглотил ни куска, к великому огорчению Санчо, который не раз перебивал его, убеждая сначала подкрепиться, а потом уже приниматься за рассуждения. А все другие сотрапезники, слушая его рассуждения, невольно жалели, что такой разумный и красноречивый человек становится безнадежным безумцем, как только дело коснется рыцарства. Священник сказал Дон Кихоту, что он вполне согласен с его доводами, хотя и принадлежит сам к сословию ученых.

Речь Дон Кихота заслужила полное одобрение не только священника, но и остальных присутствующих: все были очень веселы и довольны. Тем временем две трети ночи уже прошло, и было решено оставшиеся часы посвятить отдыху. Один Дон Кихот заявил, что он не ляжет спать и будет до утра охранять замок.

– Кто знает, что может случиться? – прибавил рыцарь. – Всегда можно ожидать внезапного нападения какого-нибудь великана или злого чародея.