Донесённое от обиженных
Шрифт:
— Аду? Нет, — продолжил он прочувствованно, — я верю в нравственность, которая существует вне страха перед адом. Моё убеждение: у истоков сущего стоит Высший Разум. Но, создав Жизнь, Бог вряд ли входит в подробности посёлка Баймак.
Они прогуливались ранним утром и сейчас были за окраиной, на дороге, вблизи которой сохранились редкие клёны — раскидистые, в свежих маслянистых листочках; по сторонам расстилалась молодая зелень щавеля, лебеды, крапивы.
Байбарин огорчённо думал, что жизненная линия зятя, видимо, пролегает в обход Божьего поступка. На месте зятя Прокл Петрович проклял бы здешнюю власть за расстрел башкир.
Инженер и заговорил о них, о хлопотах, о затруднениях, благодаря которым в нём нуждается масса людей. Это превращало его жизнь в широкоохватное положительное действие, что оказывалось таким ценным теперь, когда время перестало быть производительным трудом.
Он сетовал, какие открываются «случаи жульничества с умопомрачительно дорогими солью и мылом». Говорил с переживанием в голосе, что лгут не только те, на кого приносят ему слёзные жалобы, но и сами жалобщики. Он признавался тестю, что запутан, задёрган и полон раскаяния — «зачем связался…» Но Прокл Петрович понимал: общность с воспалённо-суетливой средой для Лабинцова — ни что иное как защита в её, скорее, не прямом, а психологическом значении. Низкое, ничтожное, с чем ему нужно разбираться, помогает не останавливаться на гораздо более мрачном, что выбрасывает побеги там и сям.
Байбарин спросил о предрика: мешается он в дела?
— Он? — недовольно переспросил зять. — Как сказать… У него своих разбирательств достаточно. Исполком берёт суммы немаленькие, распределяет, и, я думаю, не обходится без… без неурядиц.
— На что же идут суммы? — полюбопытствовал Прокл Петрович.
— Больше всего, полагаю, на военные нужды…
Баймак теперь располагал своей боевой единицей: отрядом в сто с лишним красногвардейцев. Несколько недель назад он поступил в распоряжение Оренбурга и использовался против белых партизан.
Хорунжего интересовало: что же, оренбуржцы отступились от золота?
— Да осталось-то совсем незначительное количество, — словно бы с облегчением сказал Лабинцов. — Вся надежда на кустарные промыслы.
Байбарин хотел подковырнуть: «А на губернскую рабоче-крестьянскую власть не надеетесь?» — но сдержался.
— С вашим советом, выходит, губерния поладила. А как они к тебе? — спросил он.
Лабинцов ответил с неохотой к теме:
— Не трогают.
Прокл Петрович напомнил, что ему было рассказано об эпизоде с гологлазым, когда миг отделял зятя от удара пули в грудь.
— Они без крови-то не могут.
Однако зять, после того как «впечатления отстоялись», уже не верил, что уполномоченный действительно решил убить его.
— Беда нашего времени — невероятная поспешность, — начал объяснять Семён Кириллович. — Неожиданности так и сыплются, и мы делаем выводы в жаркой спешке. Действительность, бесспорно, тяжела, но в нашем сознании она принимает совсем уж уродливые образы. Надо понимать, что разгулялась не какая-то небывалая жестокость, а на нас налетает шквал поспешек. За ним всё придёт в равновесие.
Прокл Петрович раздражённо безмолвствовал, не давая себе возмутиться. Зять почувствовал неудобство.
— Но ты же не обольщаешься насчёт белых? — сказал обеспокоенно. — Или мы всё-таки… идейно — в разных лагерях?
У хорунжего во все эти дни как-то не легла душа открыть о разгроме красного отряда, о своей роли. Зять знал только, что Байбарины спасались, ожидая: красные сожгут их
Сейчас, после обращённых к нему вопросов, хорунжий ощутил готовность рассказать, в чём он «не согласился» с белыми, углубиться в это, развить выношенную идею. Он приступил к тому, что уже знакомо читателю: как фон Гольштейн-Готторпы присвоили фамилию вымерших Романовых и втёрли народу очки, будто они — русская династия.
Лабинцова нимало изумила погружённость тестя в историю, он остановился на дороге и, полузакрыв глаза, улыбался недоуменно и снисходительно. Прокл Петрович объяснил, что не один год собирал сведения, вёл переписку со знающими людьми, заказывал у книготорговцев нужные издания, занимался в библиотеках.
Он стал разворачивать перед зятем своё понимание Февраля и его последствий — «прорвавшегося народного возмущения чуждым, искусственно насаждённым порядком». Рассуждая, доказывая, Байбарин напоминал о том, что сообщали историки, высказывали писатели. Однако он был лишён возможности узнать немало того, что подкрепило бы его точку зрения, и мы придём на помощь нашему герою.
Читатель наверняка встретит кое-что знакомое, и мы просим нам это простить: знакомо-то оно знакомо — но в более или менее устоявшемся освещении. Почему бы не примерить иной взгляд?
45
Оправдан ли риск вызвать приговор: это отступление, добавляясь к тем, что уже были, «окончательно убивает» действие? Допустимо ли — уже слышим мы раздражённое — так «нашпиговывать» роман историческими справками, публицистикой, пояснениями «лекционного характера»? В то время, когда хочется знать, что было с героями дальше, всё это отвлекает, мешает и в итоге отбивает интерес к чтению.
Да, но если без добавляемых фактов нельзя оценить то, что думают и что делают герои? Если оно не может не проситься на свет: всё отличающее главного героя, хорунжего, от людей его эпохи? Убеждения, которые ведут его этим, а не иным путём, требуют и рассказа о том, на чём они зиждятся. Точно так же, как, сказав о зажжённом ночью фонаре, надобно упомянуть и о предметах, выхваченных его светом из тьмы. Не менее уместно и знание, взял ли путник с собою в дорогу запас съестного? Или нет — но зато он несёт соль, без которой живут в тоске многие, имеющие вдосталь муки и картофеля…
Итак мы продолжаем разговор о той соли, которая разъест заблуждения относительно прошлого — откуда не удалить камень преткновения: эрцгерцог Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп занял российский трон в качестве Петра Третьего Романова. Императрица Елизавета, которой он наследовал, не имела детей, эрцгерцог же был сыном её умершей сестры. Сестры Анны, которая вместе с отцом Карла Петера Ульриха эрцгерцогом Фердинандом отказалась, под присягой, за себя и за своё потомство от всяких притязаний на российский престол. Такова была воля Петра Первого. Елизавета нарушила её, назначив Карла Петера Ульриха своим наследником, — превратила в ничто присягу. Это обстоятельство, как и то, что он не родился Романовым и был привезён из-за границы, делало его весьма зависимым от российской верхушки, а если шире — дворянства. Оно, составляя офицерский корпус, являлось костяком вооружённых сил, и его настроение могло многое определить.