Донесённое от обиженных
Шрифт:
— Мне, по моей должности, известно: на Бегунной фабрике имеется запас добытого золота. Семь пудов тридцать восемь фунтов!
Толпа то ли раздалась в обширном помещении, то ли, наоборот, стало ей особенно тесно — такое множество людей сгрудилось здесь. Там и там голоса враз зазвучали приглушённо и невнятно, и с силой разнёсся один, перехлёстнутый нестерпимым желанием удачи:
— Почти восемь пудов?
Семён Кириллович счастливо подтвердил и добавил в порыве: он знает, где именно хранится драгоценный запас.
— Это ваше достояние, товарищи! — произнёс он, тяжело задышав в блеске
В массе рабочих ёжились служащие администрации, коллеги Лабинцова, и он уловил то, что испытывают к отступнику. Раззадоривая себя вызовом — да, отщепенец! — он преподал массе: эти пуды золота — лишь толика счёта, который население Баймака должно предъявить капитализму, обрёкшему его на смерть от голода и холода.
Семёну Кирилловичу виделось, что он строит мост, взойдя на который, приниженное существо должно будет пойти к осознанию своей возвышенной созидательской роли.
Председательствующий товарищ одобрил речь инженера отчётливым тоном руководителя. Этот человек был из рабочих, посещавших воскресную школу, теперь он имел перед собой тетрадь, ещё какие-то бумаги и записывал «тезисы», распоряжался с таким видом привычности и понимания, будто собаку съел на подобном занятии. Кто увидел бы его в эти минуты впервые, наверняка посчитал бы одним из тех малых, о которых говорят, что они родились с пером за ухом и с чернильницей в кулаке.
— Значит, в результате, — авторитетно продолжил председатель, — в результате следовает выдать товарищу Лабинцову мандат под расписку. И надо избрать уполномоченных, чтобы дело было при их подписях.
Руководящий человек, из уважения к достоинствам Семёна Кирилловича, скромно уступал ему первенствующую роль — и с нею отдавал главную долю ответственности перед лицом весьма в то время неопределённого будущего.
Логический ум и кроткая душа Семёна Кирилловича покорились любви и вере, слегка дрожащая рука подняла факел, и за ним пошли потрясённые и пробуждающиеся…
Золото было перевезено в заводоуправление, в полуподвал, чьи окна оберегали решётки, кованные из первосортного железа. Народ раздобыл четыре армейских винтовки, нашлось в Баймаке и малое количество принадлежащих прошлому веку однозарядных берданок. Вооружённая дружина из четырнадцати человек начала учения под окнами совета рабочих депутатов: «Заложи патроны, приготовьсь!» У входа в полуподвал стояла на часах охрана, важничая от новизны своего назначения.
Лабинцов же, организовав обмен золота на рубли, озаботясь закупками муки, солонины и дров, стал наижеланным в Баймаке лицом, особенно любимым многодетными матерями. Гревшиеся вокруг него помощники не упускали случая обмануть его, но если кто попадался — Семён Кириллович бывал гневен и беспощаден. Жулика судил избранный жителями суд, краденое отбиралось, и виновного лишали всякого пособия. Уважение к Лабинцову, который «на пуды золота не позарился», крепчало, подпитываясь неосознанным удивлением и глубиной искренности. Встречая восхищённые и ласковые улыбки, он, не отличавшийся ростом, незаметно для себя приобрёл ту осанистость, которая, как говорили древние, сопутствует щедрости благородно мыслящего.
40
Однажды,
— Из Оренбурга. За золотом приехали.
Лабинцов в тяжёлой сосредоточенности взошёл на второй этаж и в помещении руководителей совета застал, помимо них, нескольких приезжих. Один стоял у изразцовой печи, грея протянутые к ней руки, на боку у него висела, к ошеломлению Семёна Кирилловича, шпага в никелированных ножнах. Человек горделиво притронулся к эфесу:
— Как оно вам? С барона снята! Хватит ей ходить по обедам — пускай теперь здеся! — и прищёлкнул ногтем по рукояти.
Остальные присутствующие заседали за столом, и Лабинцов встретил взгляд, до неестественности внимательный и тягучий. Маленькие глаза смотревшего, казалось, не имели ресниц, что производило страшноватое впечатление. Инженер про себя назвал незнакомца «гологлазым». Тот небрежно окликнул мужчину со шпагой, обнаружив своё начальническое положение:
— Займи место!
Человек пошёл к столу, и Лабинцов увидел, что он украшен не только холодным оружием: на другом его боку висела бутылочная граната.
Местный большевик, уже знакомый читателю, сидевший с чернильным карандашом в руке, пригласил Семёна Кирилловича тоном обходительного официального лица:
— Присаживайтесь, товарищ Лабинцов. — Бывший пролетарий, теперь именовавшийся по должности председателем рабочего исполнительного комитета, объяснил: — Требуют золото в Оренбург… — далее он говорил, уже смотря на гологлазого и как бы пробуя пункт для полемики: — Требуется забрать от нас золотой запас, то есть ценность трудового Баймака.
Семён Кириллович понял, что предрика никак не сочувствует желанию губернской власти. Живо представились многолюдные революционные учреждения Оренбурга — как там, при вести о пудах золота в Баймаке, до судорог взыграл аппетит. Отделы и подотделы уже азартно готовятся к делёжке, подводя основания под запросы финотчислений, прокладывая желоба, побежав по которым, золотые ручейки будут споро превращаться в дополнительные пайки для советских служащих, в сахар, в сливочное масло, в не менее жирные, чем оно, оклады. Жизнелюбие новорождённой бюрократии лихо затмило претензии прежней, избалованной изобилием: примета, которую успели оценить весьма многие, в их числе и Семён Кириллович.
— Губернское руководство чем-то помогло Баймаку в его бедственном положении? — сдержанно-упрекающе обратился он к вожаку оренбуржцев. — Губерния может поручиться, что в ближайший срок завод заработает и рабочим будут выдавать жалование?
Предрика вставил с выражением косвенной поддержки:
— Так и запишем!
Оренбуржец с неприятными глазами сказал Лабинцову без раздражения:
— Эти знают, а вы ещё нет. Я — особоуполномоченный губкома и губернского военно-революционного комитета! — он указал взглядом на лежащий на столе документ.