Донесённое от обиженных
Шрифт:
Он телеграфировал, что для захвата банды сил нет, но предложил манёвр, не вызвавший возражений Оренбурга… Люди, что выехали в Орск с деньгами башкир, были секретно проинструктированы. Они закупили сто с лишним винтовок, тридцать тысяч патронов и отправились назад окольной дорогой. В глухой деревушке неподалёку от Баймака их поджидали оренбуржцы, что просочились сюда неприметно, порознь, чтобы не вспугнуть башкир.
Среди баймакского актива, наряду с лицами посвящёнными, которые знали всё, имелись и те, кому, опять же с наказом хранить тайну, было сообщено: на посёлок совершает рейд белопартизанский отряд.
В начале ночи, которую мы описали, более ста рабочих скрытно, малыми группками, вышли из посёлка и собрались на замёрзшем болоте, где уже сгружали подвезённые винтовки. Оренбуржцы разделили вооружившихся людей на четыре взвода, которые обложили свой же спящий Баймак и, по команде, стали пулять поверх крыш…
Последующее известно. Когда делегация была «эвакуирована», оренбуржцы, по уговору совета с губкомом, убыли, дабы своим присутствием не напоминать о распре из-за золотого резерва. Башкир, под охраной местных красногвардейцев, совет поместил в бараке на ближнем руднике.
Семён Кириллович, которому не давали покоя эмоции идеалиста, чьё мировоззрение пошатывалось, проникал в душу среды, ища примирения с собой. Он говорил друзьям-рабочим:
— Приехала делегация с дружескими предложениями, с ней стали сотрудничать — и вдруг… посадить под арест?
Ему отвечали с благодушной покорностью, к какой побуждают настырные, но любимые дети:
— Не наши они, а хотели попользоваться. Видели вы их знамя зелёное? Ни красной звёздочки на нём.
— Традиционное — то есть по стародавнему обычаю — мусульманское знамя, — начинал Лабинцов с преподавательской дотошностью в разъяснениях.
— О чём и разговор. Бело-зелёные они! — непринуждённо прерывали его с симпатией людей, уверенных, что они понимают то, до чего не дойти этому приятному, образованному, но не настоящего труда человеку.
— Хорошо ли — взять их деньги, а потом так поступить? — упорствовал Семён Кириллович.
— Деньги взяты на общее дело, — слышал он в ответ. — А давали они их из своего расчёта: чтоб нашими руками оружие заиметь. Против нас бы и повернули.
— Но они с белыми воюют.
— Так на то и банды! Они ль друг с дружкой ладят? — отвечали ему с вежливой иронией превосходства.
Баймак тем временем окружали башкиры: спасшийся Карамышев собрал возмущённых из четырнадцати волостей. По телеграфу пришло требование исполкому: сложить оружие и отпустить захваченных.
Председатель связался с Оренбургом, после чего глядел соколом. Депутаты, узнав от него, передавали рабочим посмеиваясь: «У башкир на один дозор не наберётся ружей. Вся толпа — с самодельными пиками. Всыпят им горячего!»
Предрика телеграфировал Карамышеву, что «доводит до его сведения губернский приказ номер пять», к которому и присовокупил ответ исполкома: «Только через трупы рабочих вы можете взять оружие и арестованных».
Башкиры перерезали провода, но не атаковали. Прошло три дня, стала доноситься редкая перестрелка. Потом красногвардейцы-разведчики крадком вынырнули из посёлка и прибежали назад, подбрасывая шапки: противник ушёл.
Ходили в деревню по соседству,
А Лабинцов при каждой встрече с предрика спрашивал об арестованных. Тот отвечал наигранно-вольно, почти панибратски:
— А важный они народ! ой, ва-а-жный, а? — Но тут же добавлял уже совсем с другим выражением, понижая голос в смирении перед возложенной на него ответственностью: — Серьёзные фигуры. Очень-очень серьёзно мы к ним…
В перерыве заседания он, как обычно, занимался бумагами за столом, и Семён Кириллович присел подле:
— Я уже говорил… Изильбаев страдает язвой желудка.
Предрика поглядывал любопытно и кротко:
— Это не секрет.
Лабинцов кивнул и постарался произнести потеплее, как бы заранее благодаря:
— Он получает молоко?
— Решался вопрос.
— Решили? — слабо улыбался Семён Кириллович.
Черты председателя выразили глубокую горечь, точно он услышал от уважаемого человека нечто кощунственное:
— После исполнения приговора вопрос не стоит, — было сказано отчуждённо-замкнуто.
Оно отозвалось в Лабинцове невыразительно и тупо, будто стук по толстому дереву. Так остро было то, что рассекло сознание. Предрика расстроенно-сердито точил карандаш и заполнял собою мир. Семён Кириллович, чувствуя сквозяще холодный перерыв в мыслях, бесцельно спрашивал: какой приговор? кто судил, когда?
— Принести вам приказ номер пять и все телеграммы? — щёки председателя стали сизоватыми от напиравшей крови.
— Я говорю о местных решениях… — меркло пробормотал Семён Кириллович.
— Как же у нас, при нашей власти, может быть без местных решений? — произнёс предрика укоризненно и сокрушённо, с видом оскорблённого, который не желает ссориться.
Лабинцов обнаружил отсутствие в себе воли, точно исчезли формы, в которых она могла проявиться, и ему стало нечем определять своё поведение. Он понёс было домой всепожирающее чувство душевного разора, но его остановили по делу. В сёлах, зная о золотых пудах в Баймаке, подняли цены на продовольствие, и требовалось решить: соглашаться или ехать в дальние деревни? Семён Кириллович, конвульсивно стряхивая с себя надсаду момента, жадно прильнул к своевременной трудности, окружил себя знакомым, привычным.
44
Симпатия к зятю подвигала Прокла Петровича мысленно вступаться за него. «Он по своей природе — крайне поддающийся внушению!» — в эту точку нацеливал размышления хорунжий. Обобщая, их можно передать так. Чуткий к хищности жизни, Лабинцов боится отчаяния, безверия, апатии, и всякий внушительно звенящий хрип кажется ему окрыляющим мотивом.
В беседах с зятем Прокл Петрович подбирался к вопросу веры и однажды высказал припасённое:
— Нравственный закон внутри нас. Ведь это конкретность, сигнал решениям, которыми мы обязаны… — он хотел сказать «Творцу», но Лабинцов опередил, закончив с вопросительной интонацией: