Донесённое от обиженных
Шрифт:
Командование красных тут же перебросило силы по железной дороге на участок 2-й дивизии. Натиск на неё был подкреплён огнём с бронепоезда. 5-я дивизия не помогла ей и теперь — она ещё только переправлялась через Салмыш. В последующие несколько суток, нанося удары по разрозненным частям дивизий, красные оттеснили их обе за реку. Ставка белых обеспокоилась «топтанием на месте», требуя скорейшего взятия Оренбурга, и генерал Бакич приказал вновь начать решительное наступление — произведя переправу вторично. Проводили её не на широком фронте, а на узком участке всего двумя паромами, артиллерия не
Не давая солдатам Бакича закрепиться на берегу, красные поливали их огнём с возвышенности, нажимали не только с запада, но и с севера, продвигаясь вдоль реки. Бой длился почти целый день. Бакичу доносили, что «многие мобилизованные перешли на сторону противника, расстреливая своих. К ночи части 2-й и 5-й дивизий были опрокинуты в реку Салмыш. Незначительное количество стрелков успело переправиться на пароме, другие сбрасывали обмундирование и плыли. К утру остатки шести полков, выбравшиеся на левый берег, оказались почти без оружия и одежды».
Артиллерия была потеряна, погибло три четверти офицерского состава, к красным попала вся документация штаба 2-й дивизии. Уцелевшие солдаты отошли на тридцать километров к северо-востоку от места разгрома. Корпус Бакича, который неделю назад был смертельной угрозой для Оренбурга, таковую уже не представлял.
67
Яркость рассвета, какой предварялся ясный тёплый день, не соответствовала настроению Пахомыча, шедшего через двор с тем, чтобы заняться уборкой на улице. Он ступил в арочный ход, когда проём впереди, заливаемый солнцем, закрыла тень и фигура, что показалась сейчас какой-то непомерно широкой, двинулась навстречу.
— На ловца и зверь бежит! — сказал Лукахин, подходя к хорунжему вплотную.
— Неужто на дело? — спросил тот. Узнав от Мокеевны об удаче красных, он понимал, что теперь нападение на штаб обречено.
— Еду с грузом на склад, — сообщил Никодим. — Езжайте со мной — по дороге расскажу…
Бородатое лицо Лукахина не казалось выразительнее обычного, голос звучал мрачно, но таким он бывал почти всегда. Пахомыч с видом усердного дворника, который отправляется по делу, поспешил к подводе, влез на облучок вслед за кучером; тот дёрнул вожжами, лошадь пошла.
— Дудоладова… этой ночью убили, — Никодим добавил: — Н-но! н-но! — понукая без причины лошадь.
Помолчав, хорунжий заметил:
— Сытая кобыла. Что значит — когда возчик фураж возит!
Лукахин с коротким мычанием выдохнул воздух:
— И сильны вы характером!
Поправив на голове выгоревший дозелена картуз, стал рассказывать:
— Я у него был вечером… от него только-только вышла полюбовница, ну, которая в штабе на машинке печатает. Он мне передал про её разговор. Она ему: белым город теперь не взять, пустое ваше дело, нам с тобой надо с деньгами скрыться… А он ей отвечает и этот ответ мне изобразил. Свобода, говорит, — алтарь, а это — и показывает себе на грудь — моя жизнь! И я, мол, глазом не моргну
Хорунжий, чувствуя, что от него ждут отклика, сказал:
— С первого взгляда на такого я бы не поверил. А с такими, между прочим, как раз и бывает.
Никодим тряхнул вожжами:
— Н-н-но! — Душевное движение выплеснулось возгласом: — А какой был хват!
Затем рассказ продолжился:
— Ну, он мне толкует, что она, мол, на него глядела во все глаза, а под конец кинулась на грудь… Ладно. Стали мы с ним о деле. Он сказал — наши днями опять начнут наступать, и мы сделаем налёт. Вышел я от него и не успел далеко отойти — стрельба. Побежал я в обратку… Черти эти рыщут перед домом, а внутри перепалка — как из решета сыплется… Вынесли его, покойника, и кинули наземь, пока подъедет колымага.
Хорунжий в мысли о слежке извострил зоркость.
— У него были списки?
— Всё в голове держал! — уважительно произнёс Лукахин. — И баба не вызнала у него о других. — Он заметил внимание спутника к улице: — Глядеть и я гляжу… нет, не следят! Да они бы сразу и взяли.
«Много ли минуло?» — угрюмо сказал про себя хорунжий, представляя, как в ЧК исследуют всё добытое при обыске.
Никодим с ненавистью и отвращением сплюнул в сторону:
— Выдала сатана блудливая! Вертихвостки — надо им — и схимника улестят.
«Ну тут-то сатане особо изощряться не пришлось», — подумал хорунжий, отдав вместе с тем дань мужеству убитого.
Подъехали к складу. Пахомыч подождал у ворот, когда Никодим вернётся с порожней телегой. Тот вёз его назад к дому, и хорунжий, пощупывая взглядом фигуры прохожих, мыслью упирался в одно: ничто уж теперь ему так не поможет, как молитва.
— Вы бы что сказали, если бы вас просить на место Дудоладова? — обронил Лукахин.
«Боже, пронеси мимо чашу сию…» — подумалось Пахомычу. Он заговорил устало, но настойчиво:
— Людей ваших я не знаю. Что можно теперь путного сделать — не знаю тоже! Но если и впрямь без меня некому — приму.
Лукахин повернул к нему лицо — Пахомыч увидел обмяклые в красноте бороздки у глаз, горящих каким-то строгим, твёрдым умилением.
— Неотступный вы человек! — сказал Никодим вдохновенно. — Я зачем спросил… чтобы уж ни в какую не сомневаться!
Пустая подвода глухо погромыхивала по мостовой, мокрый круп лошади серо лоснился.
— Я некоторых знаю и спрошу, — говорил Лукахин, держа вожжи, — если будут согласны действовать, я за вами приду. А если нет… — он, казалось, забылся, а потом произнёс: — Не стоит село без праведника!
— А если порушилось, то и правду поднять некому, — в тон ему вставил Пахомыч.
— Ой ли? — будто кому-то третьему насмешливо бросил Лукахин. — Что упало, то поднимется… — произнёс с выражением таинственного намёка. — Человек, который много раз с жизнью простился и в любой миг её за дело положит, должен жить. Черти будут тешиться, что все обиженные, какие не на небе, сидят в покорстве, а он будет всё знать и оставаться недоступным…
Хорунжему представился то ли Никодим, то ли он сам в образе неистового в терпении ветхопещерника: на сухой с натянувшимися жилами шее — цепочка с большим тяжёлым крестом, свалянные волосы спускаются до середины груди.