Донос

Запевалов Юрий А.

И так тоскливо мне стало, чувствовал я – если сейчас не решусь, то не решусь никогда Нет, не решился, побоялся голодной и неуютной жизни. И вспоминаю об этом до сих пор.

А дома ждало меня ошеломляющее известие. Отца вызвали в Райком и предложили работать председателем одного из колхозов района. Реабилитировали отца по партийной линии и дали ответственное поручение. Отец уже дал согласие, побывал в колхозе, там его избрали Председателем. Избрали – это конечно условно, тогда избирали всех, кого рекомендовал Райком, но все же общие собрания колхозников проводились, там наиболее активные селяне выговаривались от души,

«спускали парок» до следующего собрания.

Семья готовилась к переезду, в деревню Першино. Отцу выделили большой деревенский дом, принадлежащий колхозу, завезли из Режа необходимую мебель, ждали Председателя и надеялись на него.

Шел шестой послевоенный год, жизнь все еще была скудной, в деревне – тяжелой, налоги еще давили деревню, как невесело шутили мужики – платили даже за лишний в хозяйстве топор. Спасал собственный огород и собственная скотина, хотя содержать ее в деревне ох как было не легко. Покосы колхозникам не предусматривались, косили по лесным полянам и в местах, недоступных для колхозных сенозаготовок. Никаких подкормок, комбикормов в то время не существовало, да и покупать, будь в то время даже в продаже эти комбикорма, колхознику не на что. В колхозе зарабатывались трудодни, на которые в конце года не всегда что-нибудь и выделялось, тем более деньги. Колхозник мог получить в те годы чистыми деньгами 10–15 рублей за весь сезон – с такими деньгами не до кормов. Спасала близость городского рынка, где продавали и молоко, и мясо, чтобы затем что-то купить на вырученные деньги. Зарабатывали немного зимой, на лесозаготовках, это было хорошим подспорьем, но не для всех, а только тем, кто попадал на эти лесозаготовки, кому позволяло здоровье.

Мужик в деревне изнашивался быстро – зимой тяжелая работа в лесу, а с наступлением тепла успевай поворачиваться – только посадили и засеяли колхозные поля, управились со своими огородами, поспевали покосы, траву и скосить, и складировать нужно во время, иначе зимой – падеж скота. Управились с покосами, короткая передышка – разные там прополки и окучивания за работу не считались – начиналась уборочная. Это сейчас, с техникой, на полях и народу-то не видно, а в те годы все делалось вручную, на полях полно людей как своих, так и привлеченных с предприятий, школ – уборочная шла шумно, весело, с песнями, шутками-прибаутками, к вечеру, правда, люди еле держались на ногах, уставали жутко, особенно женщины и дети, работающие на колхозных работах с малых лет.

Уборочная порой затягивалась до глубокой осени, до первых холодов, а там зима, короткая передышка до весны, если не считать лесозаготовок, в которых участвовали не все колхозники, а весной новое начало деревенских и колхозных работ – весь сезонный сельский цикл повторяется сначала.

И так годами, десятилетиями, от рождения и до смерти – изнашивался народ быстро. А ведь еще свои огороды, своя скотина – семью-то кормить надо. Вставали в деревне с первыми петухами, а ложились заполночь.

Иногда напьется мужик и клянет эту свою беспросветную жизнь, да деваться некуда, не уедешь, не уйдешь, паспорта тогда колхозникам не давали. Живи и работай, раз в деревне родился. Вырваться из колхоза могли немногие – пришел парень из армии, мог и уйти из деревни. Или после десятилетки, если поступил учиться в институт или техникум, но таких были единицы на несколько деревень, не всем в деревне удавалось и семь-то классов закончить,

какая уж там десятилетка, а кто семью кормить, обрабатывать будет?

По тогдашним правилам семья избранного Председателя колхоза обязана была вступить в члены колхоза, а это значит – каждый совершеннолетний член семьи, а ими в колхозе считались лица старше шестнадцати лет, должен заработать в колхозе 300 трудодней, могут работать не все, но чтобы в сумме трудодней за год на всю семью получилось по закону. Нас было четверо, совершеннолетних двое – мы с матерью – значит мы к концу года должны были заработать 600 трудодней. И зарабатывали!

Отцу, как председателю, сразу назначались трудодни, как зарплата, в семейный зачет эти трудодни не засчитывались.

Я же каждое лето работал в колхозе, начиная с покосов и заканчивая уборочной. Мешки с зерном возил от комбайна, причем и грузил, и разгружал эти мешки сам, затем овощи и все, что там созревало и убиралось. Зарабатывал я в год и за мать, и за себя. Так что, мать не работала, занималась хозяйством, торговала на базаре осенью овощами, тем и жили. Правда вскоре правление колхоза приняло решение платить Председателю зарплату деньгами. И определили эту зарплату в полторы тысячи рублей! Конечно, семье сразу стало легче.

А зимой мы учились. Жили мы с сестрой в Реже, снимали у одной старушки комнату в частном доме, продукты возили из деревни. Решили же на семейном совете – закончить десятилетку. На учебу я заработал летом, как только приехал из Челябинска. За учебу платили 300 рублей каждое полугодие, начиная с восьмого класса. Деньги сравнительно небольшие, но и их надо было где-то заработать.

Это, по тем временам, ох как было трудно! Особенно в деревне… Когда начиналась учеба и для нас прекращалась работа в колхозе, мы все равно «баклуши бить» не могли. Надо было зарабатывать деньги. И мы, небольшой бригадой в четыре человека, подрабатывали на местной пилораме на «Гавани» – так назывался район города, где принимался и обрабатывался лес, приходящий в город по сплаву. Подрабатывали тем, что катали бревна на пилораму. Расчет за работу был ежедневно. Заработал – получи. Это нас и привлекало. Тем мы и жили.

33

Интересный у нас в камере однажды случился разговор. О женщинах. Даже не о женщинах вообще, а о женах, о их значении в нашей жизни, о их помощи в наших успехах, и их вине в наших неудачах. Оказывается, многие в тюрьме и сидят-то из-за жен своих.

Разговор зашел по случаю. Дело в том, что Альберт отсиживал в тюрьме срок, он не был подследственным, был уже осужден и тянул свой срок здесь, в камере. Срок небольшой, сидел он не впервые, вот его и не переводили на зону. Может, были и более веские причины, но срок свой отбывал он здесь, в тюрьме.

Осужденным положены встречи с женами, вот такое право подоспело по срокам и Альберту. Ушел он от нас на целых три дня и вернулся довольным и как-то по особому возбужденным. В камере не стесняются рассказывать о таких встречах и Альберт, не вдаваясь в интимные подробности, весело поведал нам о встрече.

В камеру тогда к нам подселили одного пожилого мужчину, хмурого, неразговорчивого, необщительного. Он постоянно молчал, а тут вдруг взорвался: