Допуск на магистраль

Бадьева Эльза Александровна

 

Сергея избрали комсоргом цеха.

До предела загруженный собственными делами, Дубов находил время помочь парню в комсомольской работе. Делал это осторожно, порой незаметно для Сергея: учил его собранности, организованности, принципиальности. Все, что имело отношение к комсоргу, теперь касалось и начальника цеха.

Это шло не только от симпатии, которую Дубов испытывал к недавнему фронтовику. Его тянуло к Сергею какое-то, очень похожее на отцовское, чувство. Дубов понял это, когда случайно увидел очень

интересные рисунки Сергея и обрадовался им так, как если бы они принадлежали сыну. Никогда не пользовавшийся никакими связями, он на этот раз трижды ездил к директору художественного училища, с которым мельком познакомился на городском партийном активе, и упрашивал его принять Сережку учиться в середине семестра.

Директор не устоял перед его настойчивой просьбой. Для Сережки устроили что-то вроде творческого экзамена и приняли условно. Сергей два раза сходил на занятия — его подменил в цехе слесарь из другой смену, — а больше в училище и не показался.

С большим трудом Дубову удалось уговорить его начать учиться со следующего года. Парню было очень трудно и работать в цехе, и три раза в неделю — с пяти до десяти вечера — заниматься в училище. Но Сережка делал успехи. Директор Дворца культуры усиленно приглашал его работать художником, уверяя, что занят он будет в три раза меньше, чем на заводе. Однако Сергей не соглашался уйти из цеха.

В общем, он радовал Дубова. И только однажды огорчил. Нет, «огорчил» — не то слово...

 

Дубов второй месяц работал директором завода. Он сутками пропадал в цехах, и кабинет его постоянно был закрыт. Только сегодня в двери с наружной стороны торчал ключ. Дубов против обыкновения сидел в кабинете. Окна были раскрыты настежь. Теплый ветер трепал легкие белые занавески, пахло свежей травой и цветущими липами.

Директор завода разговаривал с Москвой.

В кабинет вошла рассыльная Феня, постояла у стола. Дубов сдвинул брови, жестом выпроводил ее за дверь.

Он разговаривал долго, нервничал, кричал, что из-за нехватки специальных сортов резины попадает под угрозу особый заказ.

Он забыл о Фене. И только когда получил заверение, что резина будет завтра же доставлена самолетом из Средней Азии, когда поблагодарил, повесил трубку и вышел в приемную, — заметил ее.

Феня сидела в кресле, склонив голову к самым коленям и уткнувшись лицом в ладони. Плечи ее часто вздрагивали.

— Что еще? — изумился Дубов. — Феня, что с вами?

Она молчала.

Дубов сел рядом.

— Что случилось?

Феня в ответ всхлипнула и подняла на него заплаканные глаза.

— Николай Трофимыч, несчастье у меня!

— Боже мой! — развел руками директор. — Такая молодая, цветущая девушка не может быть несчастной...

— Еще шутите, — горько вздохнула Феня и опять разрыдалась.

Дубов знал, что мать и сестра у нее здоровы, живут вместе с Феней, и потому ничего трагического

не предполагал.

Ему не хотелось с ней разговаривать. Он не симпатизировал ей.

Когда-то Феня работала в его цехе буфетчицей. За какие-то коммерческие махинации ее уволили, и после этого она долго не показывалась на заводе. Потом пришла с повинной к начальнику ОРСа, просила, чтобы взял работать хотя бы уборщицей в столовую. Но в столовую он ее не взял, а устроил в цех. Из цеха она каким-то образом перебралась в заводоуправление рассыльной при директоре.

Пересилив себя, Дубов подал Фене стакан воды.

— Успокойтесь. Объясните, в чем дело?

— Любовь у меня... несчастная, — проговорила наконец Феня и залпом выпила воду. — Взять бы да умереть лучше...

Дубов вернулся в кабинет, Феня вошла за ним следом.

Как мог мягче, он сказал ей:

— Любовь — всегда счастье, если это на самом деле любовь.

— Ну, да! — в отчаянии выкрикнула Феня. — Счастье!.. Он эту мою любовь ногами топчет. А ведь, может быть... может... ребенок появится...

Она снова спрятала лицо в ладони и заплакала так громко, что Дубов невольно оглянулся на дверь.

Он встал, походил взад-вперед по кабинету, потом остановился перед Феней и строго спросил:

— Почему ко мне с этим своим делом пришла?

— Потому что он только вас послушаться может.

— Кто он?

Феня выпрямилась и вызывающе бросила:

— Сергей Грохотов, вот кто!

 

Он прибежал, запыхавшись.

— Что, Николай Трофимыч? — и, выравнивая дыхание, пояснил: — На соревнование парашютистов едем.

— Садись. — Дубов закурил и впервые не протянул коробку Сергею. Снял телефонную трубку.

— Феня, спуститесь вниз, скажите ребятам — пусть едут одни, Грохотов занят.

Сергей метнул на Дубова быстрый взгляд и все понял.

— Это к лучшему...

Дубов зло швырнул трубку.

— К лучшему, что вы знаете, — с трудом закончил Сергей.

Избегая взгляда Дубова, он медленно прошел к столу.

— Выкладывай! — рявкнул Дубов. — Все как есть. Начисто...

Он вдруг ссутулился, низко опустил голову, сжал в кулаки лежащие на столе руки. В глазах загорелись колючие, враждебные огоньки.

— Я не виноват, Николай Трофимыч! — чуть слышно произнес Сергей.

— Врешь! — стукнул по столу Дубов. Таким Сергей никогда не видел его прежде. Даже при самых яростных спорах он умел сохранять спокойствие, умел слушать собеседника, сам учил выдержке Сергея, ругал его за то, что часто срывается, по-мальчишески кричит, злится.

Сергей замолчал. Замолчал и Дубов. Злые огоньки словно погасли: глаза спрятались под нахмуренными, строго сдвинутыми бровями.

— Ну, говори...

Говорить было трудно. Комкая в руках кепку, глядя в пол, Сергей рассказал, как впервые в жизни... напился.