Дорога через ночь
Шрифт:
– Просто уму непостижимо, как могут существовать такие сонные уголки на этой взбесившейся планете!
– сказал Устругов, не отрывая взгляда от тихих, пустых улиц.
– И не где-нибудь на дальних островах Тихого океана, а тут, почти в самом центре Европы.
– А может, это только кажется, - отозвался я.
– Может быть, за этой тишиной бушуют такие же страсти, как там, на войне.
Георгий повернулся ко мне, посмотрел внимательно и серьезно, точно хотел убедиться, не смеюсь ли, и пожал плечами.
– Ну какие тут могут быть страсти! Прожить день,
Своим безжизненным видом городок подтверждал его слова. Однако, вспомнив вчерашний разговор с Шарлем и необычные обстоятельства последней ночи (мы - на чердаке, немцы - под нами), я возразил:
– Ты слишком упрощаешь дело, Егор. Не думаю, что нашего хозяина, например, волнует только еда и сон. Да и вообще едва ли он мог спать эту ночь, имея под своей крышей немцев и нас.
– Наш хозяин - другое дело. У него, как и у нас, свой счет к немцам, и он, кажется, из таких, которые не успокоятся, пока не рассчитаются.
– Вот видишь! Мы знаем в этом городе только одного человека, и тот счет имеет к немцам. А ты говоришь, какие тут страсти...
– Ты вот действительно упрощаешь. Мы знаем этого человека именно потому, что у него счет к немцам. Иначе нас сюда не привезли бы и его красивые дочки не стали бы беспокоиться о нашей безопасности и пище. Наш хозяин - совсем другое дело.
Георгий обнял меня левой рукой и притиснул к себе, чтобы я мог лучше видеть городок.
– Посмотри на эти улицы, на пустые дворики, на окна, из которых не выглядывает ни одно живое лицо. Город ухитряется спать даже в такой великолепный весенний день.
Дух противоречия всегда был силен во мне, и он тут же проявил себя:
– Оттуда, из города, наша гостиница тоже выглядит, наверно, такой же сонной и пустой. А ведь под ее крышей прячемся мы с тобой. А мы с тобой, как сказал бы восточный поэт, - это две раскаленные искры, мельчайшие частицы того большого пожара, который бушует там. Ветер подхватил эти искры и занес сюда, чтобы...
– До чего же красиво ты говоришь!
– перебил Георгий.
– Можно подумать, родился и вырос на Востоке, хотя восточнее дачной Малаховки едва ли бывал.
– Не перебивай... Бывал и восточнее Малаховки, под самым Ташкентом в госпитале три месяца отлежал.
– Так зачем занес ветер сюда искры в виде наших обросших и оборванных персон?
– А затем, чтобы эти тихие, сонные уголки запылали, как соломенные крыши деревенских изб в ветреный день жаркого и сухого лета.
Он повернулся ко мне с улыбкой, в которой восхищение сочеталось с насмешкой, но улыбка быстро исчезла, как исчезает изображение на запотевшем окне, по которому прошлись тряпкой. Неожиданно и необъяснимо Устругов помрачнел и насупился.
– Ты чего, Егор? Обиделся, что тебя с искрой сравнил?
– Говорить красиво научились, - глухо пробормотал он, отворачиваясь.
– Прямо чтецы-декламаторы. На красивую фразу любое дело готовы променять. Говорим красиво, а действуем паршиво, паскудно.
Недовольный мною и собой, он отошел
– Подлецы мы с тобой, Костя, - вдруг начал он.
– Болтуны мы с тобой. Кривляки. Прохвосты... Клялись либо всем сюда добраться, либо всем на дороге лечь. А добрались сюда только сами, бросив своих более слабых товарищей.
– О чем ты, Гоша? Мы никого не бросали. Только потеряли их, как они потеряли нас...
– Только потеряли!
– воскликнул Устругов, передразнивая меня.
– Мы не предали своих друзей, не выдали их немецким полицейским, только потеряли их... Только всего! Разве можно упрекать за это? Похвалить надо. Подумать только: какие храбрецы! Так здорово запрятались во дворе голландца Крейса, что ни один черт не мог бы отыскать нас. Мы и не подумали вернуться на Рейн, чтобы узнать, что случилось с друзьями. Ведь это же рискованно было! Поэтому бежали как можно быстрее и дальше, дальше от того места, где оставили, нет, не оставили - только потеряли друзей...
Я молчал. Возражения или опровержения лишь подняли бы градус его кипения.
На этот раз он не успел разойтись как следует, когда отворившаяся бесшумно дверь впустила на чердак женщину в светлом.
– Можно к вам?
Мы оба вскочили на ноги, пытаясь рассмотреть неожиданную гостью. Постояв немного у двери, чтобы освоиться с сумраком чердака, она двинулась к нам и, не дойдя трех-четырех шагов, остановилась повторив:
– Можно к вам?
– Конечно, конечно, - поспешно пробормотал я.
– Слава богу, наконец-то соблаговолили ответить, - с усмешкой произнесла она.
– Я уже начала думать, что Аннета ошиблась. Она сказала, что новые обитатели чердака хорошо говорят по-французски, а вы даже на простой вопрос ответить не можете.
– Простите, пожалуйста, ваше появление было так неожиданно...
– Хорошо, - перебила она меня, - в следующий раз, перед тем как прийти, я пришлю письмо с просьбой разрешить нанести визит сюда. Надеюсь, вы будете великодушны и не откажете в просьбе.
Это была та самая девушка, которую мы видели утром во дворе с немецким обер-лейтенантом. За словом она в карман не лезла, и немцу, конечно, не оставалось времени, чтобы глазеть по сторонам. Девушка подошла ближе и стала пристально и бесцеремонно рассматривать нас с головы до ног.
Она была рослее, чем казалась сверху. Стройная, длинноногая, крепенькая и в то же время гибкая, она излучала ту бьющую ключом жизненную силу, которую не видишь, но ощущаешь, как дуновение ветра, как тепло, как свет. Красивое лицо было округло и мягко и все же создавало впечатление упрямой решительности и лукавства. Полные и яркие губы с готовностью складывались в веселую и насмешливую улыбку. Необыкновенные для блондинки черные глаза могли светиться дружелюбным весельем, а секунду спустя пронизывать вас молниями гнева. Судя по всему, это был диктатор. Красивый и нежный диктатор.