Дорога через ночь
Шрифт:
– Мы тут гости, - проговорил Георгий, обиженный то ли ее насмешливым тоном, то ли тем, что ему помешали выкипеть до конца.
– Мы гости, а вы хозяйка и можете приходить на ваш чердак, когда захотите и без предупреждений.
– Мы рады будем видеть вас всегда, - быстро подхватил я.
– Если пришлете предупреждение, выйдем вам навстречу, то есть на лестницу. И вообще мы хотели бы, чтобы вы были здесь чаще и больше. С вами тут стало заметно светлее.
– Светлее?
– Да, светлее. В ваших волосах запутались лучи солнца, и вы принесли их сюда.
Девушка повернулась
– Вы поэт?
– К сожалению, нет. А что?
– Я думала, что только поэты могут говорить так, будто конфеты своей рукой в твой рот кладут: и сладко и противно... Может, адвокат?
– Нет, не адвокат. Готовился историком быть.
– Значит, книг начитались, - с прежней пренебрежительной улыбкой заметила девушка.
– Нормальные люди говорят нескладно, путано и часто даже грубовато. Вроде приятеля вашего...
Она протянула мне немного крупную для нее руку и пожала мою коротко и сильно.
– Ладно уж... Давайте знакомиться. Меня зовут Мадлен.
Перед Уструговым немного задержалась, всмотрелась в него строго и чуть насмешливо и вдруг улыбнулась какой-то необыкновенно теплой улыбкой, будто сказала про себя. "Какой же ты большой, неуклюжий и хороший!" Конечно, это могло только показаться. Самое удивительное, однако, то, что и мой приятель увидел в ее улыбке очень добрый знак. Он захватил ее руку в свою огромную пятерню и сжал с такой невольной силой, что девушка, вскрикнув, вырвала руку и затрясла пальцами, пытаясь стряхнуть боль. По бледно-желтой щеке Георгия, как клякса на плохой бумаге, расползалось красное пятно: краснел он крепко и надолго.
– П-п-прос-тите, п-п-пож-жалуйста, - тяжело заикаясь, проговорил он по-русски.
– П-п-прос-с-стите, я не х-хот-тел с-сделать б-больно.
Мадлен повернула голову ко мне и вопрошающе подняла светлые, как бы чуть-чуть опаленные солнцем брови.
– Ваш приятель не хочет говорить со мной по-французски?
– Он хочет, хочет, конечно, - поспешно заверил я.
– Он так разволновался, что не смог сразу найти нужные слова. Это со мной тоже бывает, когда сильно волнуюсь. Приятель мой просит простить за то, что сделал вам больно. Видите, вы так взволновали его, что он опять заикаться стал, а это с ним теперь не часто случается.
– Чем же я могла так сильно взволновать?
– Каждый разволнуется, увидя вас. Вы такая красивая, такая необыкновенная, такая...
Улыбка исчезла с ее лица.
– Оставьте это, - тихо сказала она.
– Оставьте. И никогда не говорите мне этого. Хотите хороших отношений - не говорите дешевых комплиментов. И не пытайтесь ухаживать. Ни за мной, ни за сестрой моей, Аннетой. Это главное наше условие. Нарушите его - пеняйте на себя.
– Да у нас... да у меня не было ничего... И в мыслях ничего такого не было. Я просто сказал, что думал... вырвалось...
– Не следует говорить все, что думаешь. А чтобы глупые слова не вырывались, рот следует держать закрытым. Тут немало мужчин перебывало, и нам надоели и очень красивые слова и не очень красивые жесты. Приходят все слабыми,
– Спасибо за предупреждение, Мадлен. Обещаю вам и за себя и за друга моего, что ни языку, ни рукам воли давать не будем. Но глаза закрывать не обещаю, хотя вы, простите меня за эту вольность, в самом деле носите в своих волосах частицы солнца.
Она погрозила мне пальцем и снова улыбнулась.
– Вы обещаете и за приятеля. А может, он не согласен?
Георгий неуклюже шаркнул ногой, поклонился и пробормотал:
– Согласен я. Очень даже согласен. И обещаю ни языком, ни руками...
Жестом девчонки Мадлен поднесла свои пальцы к губам и подула.
– Языком вы, судя по всему, большого вреда не сделаете, а вот руками...
И она снова потрясла своими пальцами.
– Медведь, - сказала она, посмотрев на Георгия с упреком, смененным прощающей улыбкой.
– Настоящий медведь. Этак и руку изуродовать можно...
По-хозяйски оглядев постели и ящик, служивший нам столом, Мадлен назидательно изрекла несколько истин относительно необходимости порядка и гигиены на чердаке, посоветовала смотреть за своей внешностью ("Чтоб от местных жителей особенно не отличаться") и удалилась спокойная и строгая. Ходила она так плавно, легко, что я, как ни напрягал слух, не мог услышать ее шагов на лестнице. Мне даже показалось, что она притихла за дверью. Но за дверью, осторожно открытой мною, никого не оказалось.
Устругов посмотрел на меня недоумевающим, почти растерянным взглядом, точно спрашивал: "Ну, что скажешь?" В ответ я только пожал плечами.
– Уходить нам поскорее отсюда надо, - глухо проговорил он.
– В лес, подальше отсюда.
– Уходить, конечно, надо. Но какая связь?
– спросил я, переводя глаза с него на дверь.
– Никакой. Просто уходить надо. И чем скорее, тем лучше.
В полдень нас пригласили спуститься вниз, на кухню, где собрали обед. В ресторане в это раннее время еще никого не было, старый Огюст и Шарль уехали в Льеж, а Аннета ушла куда-то. Подавала нам сестра хозяина, пожилая, сильно расплывшаяся женщина с крупным, как у брата, лицом, лоснящимся и суровым, с густыми черными-пречерными усами. Она была, как брат, немногословна, двигалась медленно, но делала все точно и быстро. Она щедро ставила на стол еду, но мы чувствовали бы себя лучше, если бы еды было меньше, а приветливости больше.
Несколько раз на кухне появлялась Мадлен. Перетянутая красным передничком, усеянным белыми горошинками, она склонялась иногда над кастрюлями, тянулась к полкам с посудой, гремела в ящиках висячего шкафа ножами и вилками. И взгляды наши невольно метались за ней, схватывая и запоминая то изящно согнувшийся корпус, то вытянувшиеся на носках и поэтому еще более стройные ноги, то упруго обрисованные бедра. И когда Мадлен разгибалась или поворачивалась в нашу сторону, мы воровато отвертывались и прятали возбужденно горящие глаза в тарелки.