Дорога через ночь
Шрифт:
Обладатель хрипловато-назидательного голоса Степан Иванович посмеивался, слушая Клочкова и подмигивая мне. На хорошем французском языке он сказал:
– Ограниченность мужика... Примитивизм великой русской души...
Георгий оборвал его:
– Среди русских надо говорить по-русски.
Степан Иванович наклонил с иронической вежливостью голову:
– Пардон. Я говорю, как нахожу нужным.
Он отказался назвать свою фамилию и рассказать, как и зачем попал в Арденны.
– Рано еще анкетки заполнять. Все у немцев под задницей сидим, и стоит им немножко
Довод был разумен. И все же нежелание Степана Ивановича открыть хоть краешек своего прошлого вызвало у меня неприятное чувство. На вопрос, где научился он говорить по-французски, Степан Иванович только усмехнулся:
– Наверное, там же, где вы.
– Я в Москве, а вы?
– Я в Петрограде.
– В Ленинграде, вы хотели сказать.
– Мне лучше знать, что я хотел сказать, - с усмешкой заметил Степан Иванович.
– Я постарше вас, и когда учился там, этот город на Неве Ленинградом еще не назывался...
– Ха-арош-ший город Ленинград, - подхватил Егор Мармыжкин, поднимая голову и отрываясь на мгновение от работы. Этот пожилой человек с лицом и повадками крестьянина всегда был занят: чинил обувь, латал брюки, разбирал и собирал замки, точил ножи и ножницы. Сидя на маленькой скамеечке под самым окном и повернув ко всем сгорбленную широкую спину, Егор отзывался совершенно неожиданно на отдельные фразы, даже слова, которые почему-либо захватывали вдруг его внимание. Тогда он встревал в чужой разговор, бросал несколько слов и тут же отворачивался, вовсе не интересуясь, как другие воспримут его непрошеное вторжение.
Мармыжкин бежал из плена, выпрыгнув из поезда, перевозившего пленных во Францию. Он проскитался в этих краях две недели, не решаясь обратиться к бельгийцам: побаивался их, да и ни одного французского слова не знал. Питался, воруя брюкву и картофель, упрятанные до весны на полях. Сильно обносился и оброс, вид у него, когда он появился на пороге этого барака, был такой, что Сеня Аристархов, собиравшийся выходить на улицу, в страхе попятился, комически крестясь и восклицая:
– Свят, свят, свят! С нами крестная сила!..
– Чего крестишься и бормочешь, будто черта увидел?
– сурово спросил Мармыжкин.
– Видно, по лесам не бегал, если честного человека за черта принял.
– За черта принять тебя мог только Сеня, - сказал Степан Иванович, подходя к новичку.
– А вот встретить тебя в лесу или на глухой дороге было бы действительно страшно.
– Ишь чистюли какие выискались, - пробормотал Егор, осматривая обитателей барака.
– Помыты, побриты, одеколонта только для полного гарнира не хватает...
Около Мармыжкина, то помогая ему, то просто сидя рядом, держался молоденький паренек, почти подросток, с большими ясными глазами. Егор заботился о пареньке с отеческим постоянством и требовательностью; переделал слишком просторную для паренька одежду, стирал его белье и взбивал свалявшийся матрац. Рослый, тонкий паренек с узким высоколобым лицом так мало походил на Мармыжкина, что его никак нельзя было принять за сына.
Несколько дней спустя
– А ты кто такой?
Он застенчиво улыбнулся.
– Я - Яша.
– Яша чей?
– Просто Яша. Я не хотел бы называть свою фамилию: есть особые причины.
Сеня Аристархов, слушавший разговор, подошел вплотную.
– Яша без фамилии. Без звания, чинов и орденов. Яша - Ша.
Мальчик сверкнул на него обиженными глазами, но сдержался.
– Просто Яша.
– Как ты сюда попал, Яша?
– Удрал из лагеря угнанных немцами, который под Льежем.
– Давно из дома? Из России то есть?
– Скоро два года будет.
– Сколько же тебе годиков, Яков бесфамильный?
– Скоро шестнадцать.
– А давно ты из лагеря бежал?
– Скоро месяц...
Устругов, стоявший за спиной паренька, засмеялся.
– У тебя, Яша, все "скоро". Может, так и звать тебя - Яша Скорый?
Парень живо повернулся к нему.
– Я согласен. Яша Скорый звучит хорошо.
– Но это же и обязывает быть скорым. Иначе засмеют.
Яша с готовностью тряхнул головой.
– Я согласен быть скорым... По бегу в школе - это до войны было - я почти всегда первое или второе место занимал. Обгонял меня только Санька Вориводин, да и то не часто.
И Яша глубоко вздохнул, вспоминая, наверное, школу, Саньку, товарищей.
– Яша Скорый мог бы быть хорошим разведчиком, - снисходительно заметил подошедший к нам Анатолий Деркач.
– Там, у нас, конечно.
– Почему же только там?
– недоумевал Георгий.
– Он и здесь может стать хорошим разведчиком. Верно, Яша?
Деркач только пожал плечами и усмехнулся с той же снисходительностью. "Бывший лейтенант Красной Армии", как он представился нам, следил за Уструговым и мною вопрошающим и в последние дни даже одобрительным взглядом. Он видел, что мы не просто знакомимся с обитателями барака, а стараемся заглянуть в их жизнь, в их недавнее прошлое. Сам Деркач, не дожидаясь расспросов, рассказал нам старательно и последовательно, как обычно рассказывают в отделах кадров, где родился, учился, кто родители, где кончил нормальную военную школу, на каком фронте воевал, где и как попал в плен и как бежал из плена. Деркач сохранил свою форму (без погон, и это сильно сокрушало его, потому что получил погоны лишь за несколько недель до плена). Правда, у него не было пояса, отнятого конвоем, да и на ногах вместо офицерских сапог, тоже отнятых конвоирами, болтались какие-то опорки.
Когда он впервые появился здесь и, пожимая руки новым товарищам, называл себя: "Анатолий Деркач, бывший лейтенант Красной Армии", - Степан Иванович прервал его со своей обычной назидательной суровостью:
– Вот что, Анатолий Деркач. Все мы тут беглецы, все одинаковы, и нам нет нужды знать, кто и кем был. Сейчас это совсем не нужно.
Лейтенант удивленно посмотрел на него.
– А почему бы не знать, кто кем был? Собрались мы тут вместе и, наверно, долго будем держаться вместе.