Дорога дней
Шрифт:
Когда все уже разместились, проводник снова подошел к нам:
— Ну?..
— Поглядывай за ним, родненький, — сквозь слезы попросила мать Чко.
— Не беспокойся, мамаша, — ответил он. — Атход будет — пастел дам…
Конечно, мать Чко не поняла ни слова «атход», ни «пастел», но железнодорожник улыбался так сердечно, что она немного успокоилась. На всякий случай она обратилась и к сидевшей на нижней полке молодой, красивой женщине:
— И ты за ним поглядывай, голубка, мал он у меня еще.
— Что, что? — спросила по-русски женщина.
Мы поняли, что она русская. Отец Чко застенчиво произнес:
—
Женщина заулыбалась:
— Хорошо, хорошо…
Не зная больше других слов, отец Чко удовлетворенно повторил:
— Панимаэш…
Проводник объявил, что поезд вскоре тронется, и попросил провожающих покинуть вагон. Стали прощаться. Мать Чко прижала сына к груди и всхлипнула:
— Не заболей, родненький…
Отец поцеловал Чко в лоб и сказал:
— Ну, смотри не посрами нас. — И вдруг нагнулся и стал завязывать шнурки на ботинках.
Погос, Амо и я по очереди обняли Чко. Я тихонько опустил в его карман семь копеек — все, что осталось от моего рубля.
Мы вышли. Остановились у окна вагона. Чко прижался носом к стеклу, от его дыхания стекло запотело, и уже не видны были слезы, бегущие по его щекам.
Паровоз засвистел, вагоны дружно загремели, и поезд медленно отошел от платформы.
Веселый и добрый проводник стоял в дверях вагона, увозившего Чко, с зажженным фонарем в руке. Смеркалось.
Обратно мы не пошли пешком: все уместились в фаэтоне, который нанял отец Чко.
ОДИН
Только после отъезда Чко я понял, как много потерял. Целый день бродил как потерянный, не находил себе места, все валилось из рук. Люди по-прежнему отправлялись по утрам на рынок, на работу, у каждого были свои заботы. Ребята играли на улице, дрались и мирились и потом получали дома нахлобучку. Лишь у меня одного не было никакого желания подраться или поиграть с кем-нибудь. Попытки Мко и его сверстников сблизиться со мной я презрительно отверг, а Погос и Амо по горло были заняты своими делами и заботами. Мое теперешнее положение мать определила так: «Козлу козел дороже стада баранов».
Но дело было не только в «козле». И в школе мои дела обстояли из рук вон плохо. История с часами не забывалась. Правда, старшие нам поверили, но ученики тем не менее видели в ней что-то подозрительное, а у меня не было ни настроения, ни возможности убеждать каждого в отдельности.
После того как товарищ Шахнабатян поставила перед педагогическим советом вопрос о нашем исключении и, несмотря на все свои старания, не достигла цели, наши с ней отношения значительно изменились.
Без Чко и тем более после того случая я уже не решался проказничать на уроках Шахнабатян. Она, по-видимому, заметила это, но мое невольное смирение не смягчило ее; напротив, время от времени в ее глазах я видел злорадную улыбку победительницы.
В шутках и нападках на жалкого Асатура я теперь не принимал участия, а товарищ Шахнабатян больше не выгоняла меня из класса, но и не вызывала к доске, не спрашивала уроков, даже когда я поднимал руку.
Случай с часами имел одно хорошее последствие. Я рассказал одноклассникам, как товарищ Папаян защищал нас с Чко, и это возымело свое действие: на уроках Папаяна стало спокойнее, а когда Геворк как следует всыпал одному мальчишке, который попробовал запеть
Папаян организовал у нас в классе музыкальный кружок, и тут выяснилось, что у Геворка хороший голос, а во мне открыли талант барабанщика. И мне поручили бить в барабан во время школьных торжеств. Мать радовалась моим успехам, отец почему-то качал головой:
— Ну-ну! Человек из тебя не вышел, зато скоморох получится…
Вот как обстояли дела, когда в конце осени я получил первое письмо от Чко:
Шлю сердечный привет.
Здравствуй, Рач-джан. Рач-джан, меня приняли в школу. Рач-джан, наша школа почти рядом с домом. У нас большой двор, здесь живет много ребят — армян и грузин. Рач-джан, наш квартал называется Авлабар. Наша школа очень хорошая. У нас только один учитель, товарищ Бабаян, он очень хороший. Рач-джан, у меня хорошие товарищи Мисак и Самсон. Они хорошие ребята. Только, Рач-джан, очень я соскучился по нашему дому и по тебе. Рач-джан, передай приветы Логосу и Амо. Большие приветы твоему отцу, маме, Зарик, Мариам-баджи, товарищу Сурену, Каринэ и семье дяди Газара. Рач-джан, напиши мне письмо, что нового в нашей школе, передай приветы всем ребятам и еще товарищу Папаяну. Рач-джан, больше не о чем писать.
Твой Левон.
Трудно передать, какое впечатление произвело на меня это письмо. Я ожидал его с нетерпением, но, когда получил и прочел, очень опечалился.
«…у меня хорошие товарищи Мисак и Самсон. Они хорошие ребята». Я перечел это письмо несколько раз. А еще — письмо Чко было уж очень «культурное», совсем без ошибок, будто и не Чко его писал. Я вспомнил слова отца о больших городах и о том, что там можно «стать человеком». И я подумал, что Чко, наверно, уже стал «человеком». А я?.. Кто я?.. И что из меня получится? Конечно, в лучшем случае скоморох.
На душе у меня было тяжело, да и дома дела обстояли не лучше. С первыми же холодами отец мой снова простыл и слег, на сей раз, кажется, надолго. И до болезни дела отца шли не блестяще: новая мастерская, разместившаяся в здании нашей старой школы, она же «фабрика», очень мешала делам отца. На этой «фабрике» был специальный цех, где обувь чинили и лучше и дешевле. Только близкие соседи — Мариам-баджи, Газар и другие — приносили чинить отцу свои старые башмаки. Сколько же пар обуви должен был истрепать Газар, чтобы наша семья из четырех человек могла прокормиться? А когда отец заболел, Доходы наши совсем иссякли.
— Зима на носу, а дома ни полена, ни щепочки! — горестно вздыхала мать.
В эти дни я часто видел ее с покрасневшими глазами.
Накануне январских каникул, когда выяснилось, что, кроме пения, по всем остальным предметам у меня одни «неуды», как-то сам собой решился вопрос о моем уходе из школы.
— Эх, — вздохнул отец, — что попусту толковать, если в нем самом нет тяги к учению?..
Упреки отца и соседей на меня не действовали, и я мало-помалу пришел к выводу, что «учеба не моего ума дело».