Дорога дней
Шрифт:
— Ну, раз ученый из него не получился, пусть хоть ремеслу научится — и дому подмога будет, — осторожно завела разговор мать.
Отец долго молчал, и матери показалось, что он заснул.
— Месроп, а Месроп…
— Вечером сходи позови Адама, — мрачно сказал отец.
Но я жестянщиком не стал. Как некогда Погоса, так теперь и меня товарищ Сурен определил в механическую мастерскую.
С этого дня все стали шутливо именовать меня «рабочим классом».
А на письмо Чко я не ответил. Наверно обидевшись,
Теперь я действительно остался один.
В МАСТЕРСКОЙ
В конце декабря сразу навалило много снега. Отец все болел, а дома совсем не было дров. Однажды, когда я и товарищ Сурен шли в мастерскую мимо Кантара, Сурен остановил груженную дровами телегу:
— Что, дед, продаешь дрова?
— Продаю, — ответил возница.
— Сколько просишь?
— Один туман.
— Идет. — И товарищ Сурен достал из кармана новенькую хрустящую десятку.
Возница, довольный, взял деньги и спросил:
— Куда везти?
— Рач, — сказал товарищ Сурен, — сядь с ним, покажи, куда ехать. Выгрузишь во дворе, вечером придем распилим.
Обрадованный, я взобрался на телегу, а товарищ Сурен добавил:
— А сумеешь, и печку приладь.
Спустя два часа я уже установил печь, вывел трубу за окно, а Газар и уста Торгом, не дожидаясь Сурена, стали колоть дрова и складывать в сарае.
— Да хранит тебя бог. Сурен-джан! — растроганно благословляла моя мать.
А отец беспомощно улыбался:
— Не перевелись, видать, добрые люди на свете!..
Закончив дела, я побежал в мастерскую.
Я ходил туда уже несколько дней. Мои учебники и тетради, перевязанные резинкой, пылились на полке в стенном шкафу, а на ладонях затвердели первые мозоли.
Нелегко мне было в мастерской. Я делал что придется, что прикажут старшие: бегал за куревом, подтаскивал к стенкам тяжелые металлические стержни, подметал мастерскую.
На работе ко мне относились очень тепло; наверно, потому, что я был самый маленький.
В первый день Сурен повел меня в глубь мастерской, где, склонившись над токарным станком, работал какой-то человек. Я не видел его лица, разглядел только концы необычайно длинных усов.
В мастерской стоял такой грохот, что Сурену пришлось кричать:
— Мастер Амазасп, эй! Мастер Амазасп!..
Человек поднял голову.
— Привел вот, — положив руку мне на плечо, прокричал товарищ Сурен.
Амазасп хмуро взглянул на меня из-под густых бровей и кивнул головой.
— Мастер тебе скажет, что делать. — И товарищ Сурен поспешил в другой конец мастерской, к своему станку.
Но мастер, словно позабыв обо мне, молча работал. Шкив на его станке быстро вращался, и такой же шкив вращался на металлическом стержне над станком, а широкий ремень, соединяющий два колеса, стремительно скользил, хлопая над
Захваченный, я не спускал глаз с вертящейся оси, на которой, сбрасывая вьющиеся серебряные стружки, поблескивал металлический брусок.
В мастерской было три таких станка. Тут и там, словно задрав носы, шумели какие-то машины, а в углу, широко разевая жаркую пасть, дышал горн. Все ушли с головой в работу, и особенно старались три кузнеца. Они вытаскивали из огня раскаленный металл, бросали его на наковальню и с удивительной ловкостью по очереди били тяжелыми молотами.
Пока я стоял, всецело поглощенный работой кузнецов, станок мастера Амазаспа вдруг остановился. Мастер взял уже обточенную цилиндрическую деталь и, вытирая пот с лысины, сказал:
— Возьми-ка тот веник, убери мусор…
Это были первые слова, которые я услышал от него, и так началась моя работа в мастерской.
Мастер мне сразу не понравился. Не понравилась мне и мастерская, все эти машины, станки и бесконечный грохот, от которого, казалось, можно было сойти с ума. Я вспомнил светлые, чистые классы школы и сравнил с этой мастерской, пышущей жаром и дымом. Припомнил товарища Папаяна, даже позабыв о существовании товарища Шахнабатян…
К горлу подкатил комок, и я, глотая слезы, стал убирать стружку, складывать в специальный ящик выточенные моим мастером детали, назначение которых мне не было известно.
С непривычки заломило спину, разболелись руки, закружилась голова. Казалось, что я сейчас упаду и заплачу, как маленький, в присутствии этих незнакомых, неласковых людей. Но вот раздался гудок, похожий на паровозный, кто-то громко крикнул:
— Шабаш!..
В то же мгновение прекратился страшный грохот, станки, машины остановились, и только горн все еще дышал жаром.
В обеденный перерыв все расположились под стеной на камнях, назначение которых до того я не знал.
— Пошли! — приказал мастер Амазасп и направился к большому камню, над которым со стены свисал узелок.
Он развязал узелок, там оказалось несколько вареных яиц, бутылка молока и завернутый в платок лаваш. Он расстелил платок на камне, разложил еду и, присев на краешек, сказал:
— Присаживайся.
Потом очистил яйцо, посолил, завернул в лаваш и протянул мне:
— На.
Постеснявшись, я отказался.
— Да бери же, — сказал он сердито.
Я взял.
И вдруг он улыбнулся:
— Университет, говоришь, кончил?
Я не понял его вопроса, но он улыбнулся так неожиданно, что от смущения я перестал жевать.
Когда подошел товарищ Сурен, мастер уже поучал меня:
— Эх ты, дуралей! Раньше бы с тебя тут семь шкур спустили… И как ты сквозь землю не провалишься?.. На себя погляди — в твои годы целый дом был на моих плечах…
— Ну что я такого сделал, мастер?