Дорога домой
Шрифт:
Звали нового посла Никитой Матвеевичем Зеломудровым. Всю свою жизнь, до сорока лет, он был занят исключительно пропагандистской деятельностью «от имени и по поручению» ЦК КПСС – на радио и на телевидении. Это идеологическое пространство ему было известно так, как очень немногим. Главное, что он знал – где заканчивается вольница и начинается острог. Тут ему равных не было. И нет до сих пор!
Зеломудров был холодным, испорченным от рождения человеком, выходцем из номенклатурной, считавшейся интеллектуальной и творческой, семьи. Для него не существовало нравственных авторитетов. Главным для Зеломудрова всегда был хозяин, восседавший, морщась от неудобства, на острой верхушке тяжеленной государственной пирамиды. Целью жизни Зеломудрова было сокращение расстояния между
Он не имел друзей, не почитал дальней родни, не знал праздников и не отделял их от будней. Он был рожден для надутой и властной жизни, идея которой окаменела в абсолютном сочетании ее формы с ее же содержанием. В этом смысле он являлся гармоничной личностью, хотя такое слово, как личность, не понимал и понять не пытался.
Стайки юношей и девушек, от которых исходил мускусный запах оформляющихся тел из-за постоянной выработки секрета в их крепнущих железах, составляли его постоянное окружение. Им было невдомек, что места старослужащих чиновников, которые самым решительным и бестактным образом освобождались по его распоряжению для их молодых задниц, принадлежат им временно, потому что по истечении этого самого времени и после напрасных ожиданий блестящей карьеры их точно так же выкинут вон без объяснений причин и даже не глядя в глаза. Возможно, что это успеет сделать даже он – Зеломудров. Но сейчас они воспринимали все это как проявление высшей справедливости, которая будет их всегда касаться лишь своим светлым, лебяжьим крылом, а не жестокими когтистыми лапами бездушного хищника.
Многие полагали, что он, Зеломудров – гений, вынужденный скрывать свои демократические убеждения за авторитарной броней. Но у него не было убеждений – ни авторитарных, ни демократических. Не было прошлого, не было и будущего, как субъективных, на его взгляд, субстанций. Было лишь настоящее, в котором он существовал во всей своей холодной красе и гипертрофированном самолюбии.
Он не боялся никого, кроме Главного Хозяина, да еще необыкновенно строгого и жесткого по характеру старого отца. Собственно, Никита Матвеевич был совершеннейшей копией этого человека – Матвея Александровича, с той лишь разницей, что тот когда-то служил не только своему Главному Хозяину, но еще и модной в те годы классовой идее, и писал об этом длиннющие и скучнейшие сценарии, за что получал государственные именные премии и высочайшие державные награды. Отец мог прилюдно отругать сына за что-то, и тогда те подчиненные, которые на свою беду оказывались рядом, не узнавали в Никите Матвеевиче своего надутого, всевластного и всесильного шефа. Он бледнел, краснел, сдувался, превращаясь на глазах в нашкодившего мальчишку. Однако же свидетели его фиаско очень быстро вылетали со службы, и никто не верил, что увольняли их только лишь за это. Считалось, что они клевещут на Никиту Матвеевича Зеломудрого по причине своей бездарности.
Кстати, большой ошибки в этом не было, потому что он любил и берег бездарностей. Все, что подчинялось ему, было точной копией огромного, абсурдного государства, даровавшего ему власть, уважение и богатство.
Идеология этого самого государства и находилась почти полностью в его ведении. Главным советчиком, а в некоторых случаях и распорядителем был его престарелый отец с нависшими над орлиными глазами жесткими седыми бровями.
Никита Матвеевич сам был мужчиной видным, дородным, с широкой грудью, плавно переходившей в заметное брюшко, с немного растерянным лицом, казавшимся таким от легкого тика в виде блуждающей улыбки на полных губах.
Назначение послом расценивал Зеломудрый как временное, удобное убежище. Он знал, что в очень скором будущем следует ожидать событий, способных развернуть всю советскую неуклюжую телегу, похожую на древний, ржавый бронепоезд, в обратном направлении.
Старым другом его отца был генерал-полковник Бероев, поэтому о том, кто такой Алексей Гулякин и чем он славен, было Никите Матвеевичу хорошо известно. Зеломудров был убежден, что Гулякин еще не сыграл своей истинной роли, и не спешил с выводами относительно его карьеры.
Так складывались дела в западноевропейском пространстве, в котором тихо барахтались «наши люди».
Глава 2
В то же время в Москве важные персоны, тосковавшие по уходящему «коммунистическому раю», не оставляли надежд на то, что он еще может быть реанимирован. Они совершенно искренно полагали, что великий народ, наследник крепостнических традиций и «братоубийственного самопожертвования», горько сожалеет о том времени, когда всё это сыпалось ему на голову, как снег зимой.
Народ, собственно, сам точно не знал, что ему нужно, потому что те, кто помнили иное время, либо уехали далеко и навсегда, либо их увезли вперед ногами в черную вечность. Те же, кто пережил периоды ледяных заморозков и весенней грязной распутицы, считали, что во всем мире всё именно так и складывается, с той лишь разницей, что где-то научились шить джинсы и собирать легковые автомобили, а у нас до этого руки не дошли. Надо бы, мол, только узнать, в чем суть этой технологии и повторить ее с абсолютной точностью.
Поэтому в первые же годы «перестройки» все кинулись приобретать джинсы и подержанные автомобили так, как будто у каждого в наличии имелось по три-четыре задницы. Те, кто попредприимчивей, покупали зарубежные ржавые развалюхи и более или менее достойные джинсовые подделки, а остальные разбирали парк отечественных авточудовищ и грубо сшитые турецкие джинсовые тряпки. Между джинсами и автомобилями протянулся длинный ряд двухкассетных магнитофонов, пейджеров, телеприемников и ресторанных загулов с воровскими и цыганскими песнопениями. Всё это сопровождалось пьяной радостью близкой победы над коммунистической деспотией и ожиданием окончательного триумфального вступления в цивилизованный мир.
Обсуждением путей покорения мирового пространства с наименьшими для себя потерями и занимались в том важном ведомстве, в котором верой и правдой служил всю свою жизнь полковник Александр Васильевич Власин. Правда, давно уже не бывая на родине, он не знал, как раскладывались силы наверху.
А там, в добрых традициях российской истории, происходило обычное деление на два перспективных рукава: на «русофилов» и «западников». Та часть руководства, которая больше насиловала своих соотечественников без оглядки на чужестранцев, называла себя «русофилами» и коммунистами одновременно. Это в тот период, как и несколько позже, через определенную политическую «паузу» становилось почти синонимом. Абсурд заключался в том, что в основе коммунистической теории лежал как раз интернационализм, а национальные тенденции были вторичны. Именно по этому вопросу в свое время разошлись немецкие национал-социалисты с русскими большевиками. Для первых национальные идеи являли собой примат государственной политики, а интернациональные – содержали в себе исключительно прагматичный, даже потребительский характер, что с немецкой точностью отразилось в строительстве концентрационных лагерей как в самой Германии, так и в Европе. В основном, для иностранцев, хотя первые опыты поставили на своих, на социал-демократах.
Что же касается русских коммунистов-интернационалистов, то их взгляды на политику нашли убедительное отражение в строительстве тех же лагерей, но уже на своей территории. Основным контингентом были соотечественники, хотя не брезговали и братьями-комминтерновцами.
Исполнителями тех и других тенденций были специальные службы и полицейские, они же, милицейские, силы в обоих зеркально похожих друг на друга лагерях. Зеркально – потому что, если встать перед зеркалом, то не всегда сразу определишь, где левое, а где правое, и всякий текст прочтешь наоборот. Но изображение-то то же самое!