Дорога гигантов

Бенуа Пьер

— Конечно, не в Дублин. Но вы можете встать в одиннадцать и пройтись по саду. Завтракать будете за столом. Думаю, что числа десятого мая вы сможете оставить госпиталь.

— Ах, — воскликнул я, — еще четыре дня!

— Знаете, — сказала она с некоторой досадой, — можно подумать, что за вами был плохой уход. Когда вас привели сюда, мы думали, что продержим вас не двенадцать дней, а целый месяц.

— Я не жалуюсь, — пробормотал я.

Она сделала жест, который говорил: еще бы этого недоставало... Она поправила одеяло, похлопала по подушке и вышла,

отдав какие-то приказания служащему. Он, высокий бородатый парень, сидя на подоконнике, мыл стекла.

Это окно было как раз против моей кровати. Спина человека, который мыл стекла, заслоняла мне вид в сад. Кажется, он никогда не кончит! Было такое впечатление, что вот уже четверть часа трет он все тот же четырехугольник.

— Сколько вы получаете в день? — спросил я.

— Десять шиллингов, господин, и еще харчи.

— Положим пятнадцать шиллингов, — сказал я. — И за сколько часов работы?

— В среднем, десять.

— Значит, по-моему, мытье одного стекла обходится администрации в шиллинг и шесть пенсов.

— Очень может быть. Но администрация заинтересована в том, чтобы работа была хорошо сделана. Дольше простоит чистым.

С этими словами служащий степенно стал собирать свои инструменты: губку, шерстяную тряпку, чашку. Я с большим изумлением увидал, что он подошел к моей кровати и чрезвычайно развязно уселся в ногах.

— Никогда бы я не подумал, — сказал он, — что борода может за неделю так изменить человека. Не узнаете меня, господин профессор?

Я привскочил.

— Вы! Вы здесь!

Ральф поднес палец к губам.

— Ш-ш! Как вы сами можете понять, это — только на время, господин профессор. Ш-ш! Будем говорить тише, прошу вас об этом как о личном мне одолжении. У меня такое впечатление, что моя голова не нравится мисс Герти, вашей достойнейшей сиделке. И я предпочитаю, чтобы она по-прежнему не знала, что за эту голову назначена плата.

Ральф стал на колени. Он методически мыл теперь белые доски пола, совсем рядом со мной.

— В нашем распоряжении очень мало времени, — сказал он. — Постараемся привести в порядок вопросы, которые нужно нам сделать друг другу. Как вы себя чувствуете, господин профессор?

— Теперь, кажется, хорошо.

— Тем лучше, вы очень нас встревожили.

— А вы, сколько времени вы здесь? Никто не знал, что с вами сталось.

— О, только этому я обязан тем, что еще продолжаю жить. Вас принесли в этот госпиталь 29-го вечером. Я поступил сюда почти в то же время, что и вы, только вошел с черного хода, конечно. Я уже имел честь вам сказать, что это — на время. Двойная выгода: я экономлю свои скромные капиталы и остаюсь в распоряжении своих друзей. — И он с странной усмешкой сказал мне: — Вы ничего о них не спрашиваете?

— Я имел до последней среды, — сказал я с усилием, — сведения через барона Идзуми и полковника Гарвея.

— Кстати, может быть, эти господа не сказали, что вы им обязаны жизнью. Я считаю справедливым сообщить вам это.

— Они так же скромны, как и добры, — прошептал я.

— И очень храбры, господин профессор.

Я могу вам рассказать, как все это произошло. Когда злополучный снаряд попал в дом, почти в ту самую комнату, где только что была подписана капитуляция, — все остались почти совершенно невредимы, кроме вас, господин профессор. Вас отшвырнуло к стене, затылок у вас, по-видимому, слабый, и вы лежали без чувств. Вы, конечно, сами понимаете, не такой это был момент, чтобы заняться вами. Те мужчины и женщины, господин профессор, которые бы особенно хотели сделать это, сами бы тут же арестованы нашими добрыми британскими друзьями.

— Я знаю, в этот момент вмешались Идзуми и Гарвей.

— Со своими документами в руках, господин профессор, они подняли чертовский шум; в то самое время, когда профессора Генриксена солдаты подняли на ноги прикладами, они не только не тронули вас, но, ошеломленные ругательствами американца и японца, очень любезно перенесли вас в более спокойное место; полковник гремел впереди вас, барон Идзуми бушевал позади... Я дальше не видел, так как предпочел уклониться от объяснений, которые были вправе от меня потребовать верные войска его величества Георга V.

— Барон Идзуми и полковник Гарвей покинули Дублин два дня назад, — сказал я. — Я знаю, что перед отъездом они сделали все необходимое у генерала Максуэла, чтобы я, как только поправлюсь, мог вернуться во Францию. Я всегда буду у них в долгу.

Ральф старательно тер пол. Он повторил свой вопрос:

— А другие? О них вы меня не спрашиваете?

— Пирс?

— Расстрелян, господин профессор, в эту среду.

— Клерк?

— Расстрелян, тоже в среду.

— Мак-Донаг?

— Расстрелян, все в ту же среду.

— Конноли?

— Приговорен к смертной казни. Но они гуманны. Они отложили расстрел до того времени, когда он будет в состоянии стоять.

— Мак-Бранд?

— Расстрелян, так же как Планкетт, Эдуард Дэйли, Уильям Пирс, О’Ганраган, один — вчера, остальные — третьего дня.

— Граф д’Антрим? — спросил я, понизив голос.

— Его сиятельство, — сказал Ральф голосом как будто спокойным, под которым крылось страшнейшее волнение, — его сиятельство был арестован 26 апреля и немедленно заключен в тюрьму в Трали. Но, вы понимаете, для старика такие потрясения... Прибавьте, что в это время года камеры довольно холодные. Графа д’Антрима нашли мертвым в его камере в воскресенье, 30 апреля, когда тюремщик пришел спросить, не желает ли он присутствовать на мессе.

Оба мы замолчали. Ральф выжимал с губки коричневые капли воды в чашку.

— Еще кого нет ли, господин профессор, о чьей участи вы хотели бы получить сведения?

— Графиня, — проговорил я дрожащим голосом, — графиня Маркевич?

Ральф собрал свои принадлежности и собирался уходить.

— Графиня Маркевич... Она ждет в тюрьме, когда военный суд произнесет свой приговор. Недолго ждать.

Он с усмешкой прибавил:

— Теперь, конечно, все, не правда ли? Право, как будто больше не о ком... До свидания, господин профессор.