Дорога исканий. Молодость Достоевского

Брегова Дора Давыдовна

Они разговорились, и незадачливый автор проекта рассказал Федору о бедственном положении своей семьи.

— Но даже и с этим можно примириться, — заключил он неожиданно, — была бы только пища для ума и души. — И стал говорить о своей неутолимой жажде социальных преобразований, о неустанных поисках людей, сочувствующих его устремлениям.

Федор взглянул на своего спутника сбоку. Рукава форменной шинели были порядком потерты, одна из пуговиц держалась совсем слабо и готова была повиснуть на нитке, при ходьбе он чуть горбился и смешно размахивал руками. Но его снова загоревшиеся глаза светились умом и чувством.

— Сперва я вошел в среду литераторов, полагая, что именно здесь найду сильные чувства и гражданские доблести, — говорил

Баласогло. — В этой мысли я переглядел и пересортировал в своем уме почти всех наших литераторов и убедился, что для большинства из них все равно, что бог, что сапог; что мир, что жареный рябчик, что чувство, что шалевый жилет. С великим сокрушением сердца я бросил этих «порядочных людей» с их белыми перчатками и спокойными сюртуками, с их обедами и попойками, с их криками и карточными остротами, с их холодным равнодушием к идеям и чувствам! Я не мог найти удовлетворения своим стремлениям, не мог отвести душу, и тогда я решил искать других людей — помоложе, попроще, посвежее и покрепче душой. И к неописанному восторгу я нашел именно таких людей — людей совершенно простых и благородных, не только толкующих, но и верующих в идеи и занимающихся каждый своим предметом не из поденщины, как все литературное мещанство, а по органической необходимости. Здесь я нашел убежище от карт и либеральной болтовни, наводящей на душу грусть до изнеможения ума и воли, а также обмен понятий и нравственных убеждений.

— Вы говорите о доме Михаила Васильевича? — спросил Федор.

— Ну конечно, просто отвечал Баласого. — А насчет сегодняшнего, так и то возьмите в толк, что без капитала тут и в самом деле не двинешься, а все они люди реальные, земные.

На Офицерской пути их разошлись. Федор с теплым чувством пожал темную, жилистую руку своего нового знакомого. Глаза Баласого уже снова погасли, и, хотя теперь они не выражали ничего, кроме бесконечной усталости, Федору почудился в них справедливый и горький упрек.

В эту ночь он заснул с мыслью о том, что в его жизнь вошло нечто новое и существенно важное.

Глава десятая

После ухода Белинского в «Современник» Краевский пригласил в свой журнал Валериана Майкова.

Прямой, строгий, несколько суховатый, но с удивительно логичным и ясным умом, Майков сразу же начал скрытую полемику против Белинского: в статье, посвященной Кольцову, высказывал свои, в корне отличные от взглядов Белинского, мысли о сущности народной поэзии и значения национальности, а в статье о сборнике стихотворений Плещеева назвал его «первым нашим поэтом», в то время как Белинский встретил этот сборник весьма сурово, а самого Плещеева окрестил «маленьким поэтом». Наконец, в статье «Нечто о русской литературе в 1846 году», появившейся почти одновременно с напечатанной в первой книжке «Современника» статьей Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года», Майков высказал свое, идущее вразрез с мнением Белинского отношение к творчеству Федора Достоевского.

«Еще в ноябре и декабре 1845 года, — писал Майков, — все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта. “Не хуже Гоголя”, — кричали одни, “Лучше Гоголя”, — подхватывали другие. “Гоголь убит”, — вопили третьи. …Удружив таким образом автору “Бедных людей”, глашатаи сделали то, что публика ожидала от этого произведения идеального совершенства и, прочитав роман, изумилась, встретив в нем, вместе с необыкновенными достоинствами, некоторые недостатки, свойственные труду всякого молодого дарования, как бы оно ни было огромно».

Конечно, все прекрасно знали, что главной фигурой среди «глашатаев» был не кто иной, как Белинский; перекладывая вину за те критические отзывы, которыми были встречены некоторые произведения Достоевского, на Белинского и его друзей, сам Майков смело ставил его на одну доску с Гоголем.

«…И Гоголь, и Достоевский

изображают действительное общество, — продолжал он. — Но Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский — по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию на его личность индивидуума». Исходя из этого, Майков положительно оценивал «Двойник», подчеркивая, что автор его выступает знатоком души, “гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в богоустроенном обществе”. “Если Гоголь был непонят и неоценен в первые годы своей деятельности по противоположности его произведений с романтическим направлением, господствовавшим в то время в нашей литературе, — писал он, — то нет ничего мудреного, что и популярность г. Достоевского нашла себе препятствие в противоположности его манеры с манерой Гоголя».

Выступление Майкова с тремя статьями, направленными против Белинского, из которых одна была написана в защиту Достоевского, ставило Федора в положение врага «Современника» — тем более, что при возникновении нового журнала он отказался порвать с Краевским, как это сделал Белинский, Тургенев и Панаев.

И вдруг все изменилось.

В апреле сорок седьмого года умер автор популярных воскресных фельетонов в «Санкт-Петербургских ведомостях» Губер, и Федор получил предложение заменить его. Лишь много позднее он узнал, что обязан этим связанному с редакцией «Санкт-Петербургских ведомостей» графу Владимиру Александровичу Соллогубу.

Как раз в это время полемика между западниками и славянофилами достигла особой остроты: не проходило и дня без ожесточенных схваток взаимно враждующих течений. И Федор, который был всей душой на стороне западников, а следовательно и Белинского — самого передового, последовательного и страстного западника своего времени, не уклонился от прямого участия в полемике.

Впрочем, Белинский, в отличие от многих других западников, предостерегал и от слепого, бездумного подражания Европе. «Пора нам перестать восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, — но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании все европейское, в чем нет человеческого, отвергать с такою же энергией», — писал он в той же статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» и дальше резко возражал Майкову: «Да, у нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово…»

Несмотря на всю глубину своей обиды, Федор не мог не признать правоту Белинского. «Нет, не исчезновение национальности видим мы в современных стремлениях, — решительно утверждал он в одном из фельетонов своей «Петербургской летописи», — а торжество национальности, которая… не так-то легко погибает под европейским влиянием, как думают многие».

Федор знал, что фельетонами в «Санкт-Петербургских ведомостях» по праву может гордиться, — но ни одного одобрительного слова Белинского не донесла до него вездесущая молва; видимо, не в обычаях критики было хвалить своих прямых последователей. Зато охлаждение со стороны Майкова чувствовалось весьма определенно.

Через несколько дней после появления этого фельетона Федор случайно встретил у Майковых Некрасова; тот заговорил с ним как ни в чем не бывало и без всяких околичностей предложил работать для «Современника».

В это время Федор уже взялся за «Хозяйку»; работа над романом («Неточкой Незвановой»), которая поначалу шла так хорошо, теперь совсем застопорилась. Может быть, потому, что судьба героя, скрипача, страдающего непомерным самомнением и в конце концов погубившего свой большой талант, могла стать судьбой самого сочинителя, а он до сих пор не мог окинуть спокойным и беспристрастным взглядом свое недавнее прошлое? Так или иначе, но роман он отложил, и это вызвало недовольство Краевского и первое серьезное столкновение с ним. Вот теперь бы и натянуть ему нос, отдав «Хозяйку» Некрасову!