Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
Движимый стремлением внушить эту мысль товарищам, Достоевский наклонился и зашептал соседу, что предстоящее совсем не страшно, не страшно хотя бы потому, что уже было и даже многократно описано, — например, в «Последнем дне приговоренного к смертной казни» Виктора Гюго.
Его прервала команда перестроиться по трое.
И вот уже к первой тройке, в которой находится и главный «преступник» Петрашевский, приближаются жандармы. Вот всех троих солдат сводят с помоста и привязывают длинными рукавами саванов к невысоким столбам.
Жандарм надвигает капюшоны на глаза осужденных.
— Стреляйте!
Короткое мгновение замешательства, и над площадью раздается громкая команда:
— На при-цел!
Солдаты поднимают ружья.
Взгляд Достоевского неподвижен. Все его существо напрягается в ожидании залпа. Вот сейчас… Сейчас три бездыханных тела упадут на землю. А через несколько минут к столбам подведут еще трех человек; среди них будет и отставной инженер-поручик, литератор Федор Достоевский…
Да, он не совершил того, что мог бы совершить, что предназначено ему было совершить в этом мире. Но все же не даром — нет, не даром! — прожил он свою короткую жизнь: так мучительно страдал, так низко падал, но и так высоко возносился душою…
Выпрямившись, он сделал шаг вперед, навстречу солдатам, застывшим в ожидании последней команды.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Светлый зимний вечер. Тихая улица, приютившаяся на одной из московских окраин. За невысокой железной оградой, в глубине двора, широкая лестница, над ней — строгие, точеные колонны. Они хорошо видны из окон левого крыла здания. Сейчас одно окно освещено тусклой, мигающей плошкой; за стеклом нетрудно разглядеть две детские рожицы. Это два маленьких мальчонка, один семи, другой восьми лет. Сидя на просторном подоконнике, они с усилием всматриваются в неосвещенный двор.
Здесь все полно невыразимого очарования. Ласкающим глаз светлым пятном выделяется дорога, соединяющая лестницу с тяжелыми чугунными воротами. Таинственно шевелят голыми руками столетние деревья, то склоняясь друг к другу, то вновь расходясь чуть присыпанными свежим белым пушком вершинами, будто ведут долгий нескончаемый спор…
Поглощенный открывшимся взору прекрасным, таинственным миром, младший из мальчиков — чуть пониже ростом, с хохолком светлых волос, с удивленным, пытливым взглядом — не замечает, что брат, дергая его за полу рубашонки и позевывая, протяжно тянет:
— Фе-дя! Фе-дя!
И только когда Миша, соскочив с подоконника, едва не увлекает его за собой, спрашивает:
— Ну, чего тебе?
Бывают минуты, когда они как бы меняются ролями и живой, неутомимый Федя чувствует себя старше флегматичного увальня Миши.
— Пойдем спать…
— Порешили дождаться папеньку с маменькой, так и будем ждать, — отвечает Федя твердо. — А когда хочешь, иди один.
Миша не уходит. Он боится темноты и одиночества, и Федя знает это. Спокойно отвернувшись, он снова плющится носом в стекло.
А во дворе уже все изменилось: из-за противоположного крыла здания
Но Миша не унимается.
— Пойдем, Федя! — начинает он снова. — Вот увидишь, папенька с маменькой не похвалят…
В голосе брата Феде слышатся подозрительные нотки; он поворачивается и замечает, что брать весь дрожит. Отчего бы это? Печь протоплена на ночь, и в комнате жарко до духоты. Бессознательно он оглядывается вокруг.
Чуть чадящая плошка освещает только небольшое пространство, и в прихожей, отделенной от спальни братьев низкой дощатой перегородкой, густой полумрак; в этом полумраке обыкновенный комод кажется каким-то странным, зловещим предметом. Вместо того чтобы успокоить брата, Федя вздрагивает всем небольшим, тщедушным тельцем. И впрямь страшно!
С минуту они молчат, глядя друг на друга расширенными глазами. Наконец Федя делает резкое движение и громко, словно сбрасывая с себя наваждение, произносит:
— Ну и что? И чего же это тебе примерещилось?
— Да ничего, — отвечает несколько приободрившийся Миша и снова изо всей силы тащит за собой Федю: — Спать пойдем!
Федя упирается коленкой в косяк и упрямо припадает к окну. Но прежнее настроение не возвращается, и он бог знает в который раз пересчитывает колонны — сперва считает справа налево, потом слева направо. И так и так получается восемь. Легко вздохнув, принимается за ступеньки, но едва доходит до девятой, как за оградой раздается резкий скрип полозьев. Неслышно растворяются чугунные ворота, и во двор въезжает небольшая двухместная карета, запряженная дружно фыркающими лошадьми. И сразу становится безудержно весело; даже Миша оживляется и быстро взбирается на подоконник. В возбуждении он сильно сжимает Федину руку, но тот не чувствует.
С облучка соскакивает крепостной Григорий Савельев — такая же неотъемлемая принадлежность их дома, как столы и стулья в зале. Затем из кареты выходит папенька и церемонно протягивает руку маменьке. Как хороша она в своей черной, отделанной куньим мехом шубке!
Осторожно ступая по снегу, маменька изящной походкой идет к крыльцу; папенька тяжело шагает следом. Савельев заворачивает лошадей на черный двор, и вот уже снова все тихо.
Ну, теперь пора: через несколько минут скрипнет дверь из зала — маменька зайдет перекрестить детей на ночь. Сперва притвориться спящим, а потом схватить руку маменьки и поцеловать — ради этого единственного, неповторимого мгновения и было предпринято ночное бдение у окна.
Через полминуты мальчики уже за перегородкой, в своих кроватках. Федя поворачивается лицом к подушке и ждет. Сейчас он прижмется щекой к теплой руке матери, и она засмеется и ласково пощекочет его под подбородком. Как хороша, как прекрасна жизнь!
Однако маменька почему-то не идет. Федя поднимает голову и подозрительно косится на постель брата:
— Миша, ты спишь?
В ответ раздается тихое, мерное посапывание. Вот какой Миша! Стоит ему прикоснуться головой к подушке — и сразу готов!