Дорога исканий. Молодость Достоевского
Шрифт:
Не крестьянине была светлая ситцевая рубаха, такая ветхая, что местами просвечивало загорелое тело, и узкие серые портки из домотканого холста, подвернутые до колен и грязные. Он был бос, так же как и дети. Старшая девочка была в грязной юбчонке из такого же домотканого холста; все остальные дети были почти голые.
Федя много раз встречал этого крестьянина, но сейчас никак не мог вспомнить его имени и молча вглядывался в изможденное, темное от черноты лицо. Увидев мальчиков, вся группа в нерешительности остановилась.
— Ты куда это собрался с такой оравой? — удивленно
— Я… Так вишь… ведь померла… жена-то… — сбивчиво ответил крестьянин.
Федя вдруг вспомнил: ведь это же и есть Исай Миронов! Жена его умерла в конце мая, осталось семь человек детей. Исай Миронов, который все умеет делать! Понадобится ли сложить печь, покрыть тесом кровлю, обить кадушку, связать сундук — все это он сделает не только с готовностью, но и с удовольствием. Когда после смерти жены Исай остался один с малыми ребятами, Мария Федоровна распорядилась не трогать его, но оказалось, что обойтись без Исая никак невозможно: в доме то и дело возникали потребности, которые никто другой удовлетворить не мог. А он молчаливо выполнял все приказания, но становился все более угрюмым и раздражительным.
Несколько дней назад Федя мельком слышал разговор маменьки с Аленой Фроловной о том, что Исай просит овса на посев.
— Ну что, получил овес? — спросил он, когда Исай подошел ближе.
— Получил, — ответил Исай. — Получить-то получил…
— А что?
— Да не знаю, сниму урожай аль нет. Землица-то сами знаете какая. Великих трудов требует, а тут с утра до вечера на барщине спину ломаешь. А домой возвращаешься — так вот они, семеро душ да семеро ртов!
Голос Исая зазвенел, и мальчики почувствовали, что он дошел до последнего.
— Вот… обмыть хотел… Того гляди, запаршивеют!
Считая разговор оконченным, он повернулся к старшей девочке.
— Давай, Акулька! — крикнул он, подталкивая к ней ребятишек, а в ответ на ее удивленный взгляд пренебрежительно и зло крикнул на братьев: — Ничего им не поделается! Тащи Настьку, Тишку, Верку…
Девочка, нисколько не стесняясь, скинула юбчонку и потащила детей в воду. Исай, держа за руку малыша, тоже спустился к воде. Зачерпнув бадейку, он усадил в нее ребенка и принялся тереть его заскорузлыми ладонями.
— Эх, мыльца бы! — донесся до мальчиков его возглас.
— Я принесу, — отозвался Федя и изо всех сил побежал к дому.
Минут через двадцать все сидели на песке. Ребятишки лакомились принесенными Федей из дому сладкими лепешками. Акулька тыльной стороной ладони утирала носы малышам. Исай спокойно и не без юмора рассказывал грустную историю о том, как он управляется один и на барщине, и в собственном хозяйстве, и с ребятами.
— Да, не повезло тебе, Исаюшка, — задумчиво сказал обладавший мягким, чувствительным сердцем Миша. — Одно слово, не повезло… Больше ничего не скажешь.
— Полноте, барин! — не согласился Исай. — Не повезло — это что… Есть у нас в Даровос бабы, и в другой раз ожениться можно, вот хотя бы Агафья Леонтьева с одним мальчиком вдовой осталась. Да не в том дело.
— А в чем же? — спросил Федя.
Исай искоса, пристально взглянул на Федю:
— Да кто же из наших даровских мужиков не мается?
Мальчики промолчали: отвечать было нечего.
После ухода Исая с семейством они долго лежали и мучительно размышляли. В самом деле — в Даровом маются все. Кто в этом виноват — помещики или сами крестьяне? Или ни те, ни другие, а кто-то третий?
Пока Миша и Федя бродили по дорогам, купались и загорали, в семействе Достоевских наступил большой день. Еще вчера маменька бодро распоряжалась по дому, а сегодня приехал Михаил Андреевич с акушеркой из Зарайска, и за закрытой дверью вновь отстроенного маленького флигелька началось большое таинство. Со смешанным чувством удивления, отвращения и нежности смотрел Федя на крошечное, сморщенное существо. Теперь у них в семействе семеро детей. Как у Исая…
А еще через несколько дней мальчики увидели спускающийся с пригорка открытый экипаж с двумя дамами. Тетка Александра Федоровна Куманина приехала со своей домоуправительницей, чопорной и брезгливой старухой лет шестидесяти, крестить новорожденную. И роскошный белый экипаж, и надменный, туго затянутый в ливрею лакей, и дорогие дорожные костюмы — все это было словно из другого мира и давало новую обильную пищу для размышлений.
В конце августа вернулись в город, а через три дня были у Чермака. И снова потекли недели размеренной и однообразной, но уже ставшей привычной и незаметно полюбившейся трудовой пансионной жизни.
Глава тринадцатая
Единственным заметным событием этого года была печальная развязка истории Фили.
Тотчас после святой недели, ранней весной, когда на тощих березках чермаковского сада уже затрепетали новорожденные зеленые листья, в час, когда мальчики готовили уроки, в классную комнату вошел Манго; позвав Филю, он с чуть насмешливой, а может быть и злорадной улыбкой сказал, что к нему пришли.
Филя резко побледнел. За два года жизни в пансионе Чермака мать ни разу не навещала его; отчасти он и сам не желал этого. Следуя за Манго, он свернул в прихожую, отделявшую пансион от квартиры Чермака, и здесь увидел похудевшую и подурневшую мать. Но особенно горько ему было увидеть ее в крестьянской одежде.
Мальчики заволновались — все они уже знали о положении Фили и почти все любили и жалели его.
В последнее время Филя вел себя странно: с вызывающим видом заявлял о том, что он незаконнорожденный сын графа Зубова и крепостной девки (он так и говорил «крепостной девки»), утверждал, что сам уйдет из пансиона, мечтал уехать из России. Он стал болезненно самолюбив и обижался по всякому поводу.
Когда Филю позвали, Федя и Миша, как самые близкие друзья, поднялись и пошли за ним.
У двери прихожей они остановились — здесь были отчетливо слышны голоса Фили и его гостьи.
Вначале разговор между ними был отрывистым и перемежался длительными паузами. Потом голос Фили стал громче и почти не умолкал.
— Что это вы? — говорил он пренебрежительно и безжалостно. — Французская булка! Да нам здесь каждый день дают к чаю по целой французской будке! И вообще пища у нас хорошая!