Дорога-Мандала

Бандо Масако

— Вы не навестите дом Нонэдзава? Они ведь ещё не знают, что Сая умерла.

— Не стоит, — просто ответил Исаму, шагая вслед за Сидзука. — Мама говорила, что в доме Нонэдзава к ней всегда относились как к злому духу. Поэтому вовсе не обязательно сообщать им о её смерти. Иногда она будет неожиданно появляться, иногда исчезать. С неё и этого довольно.

Ступая по влажной, заросшей деревьями тропинке, Сидзука подумала: действительно, даже если сообщить сейчас членам семьи Нонэдзава о смерти Саи, это,

наверное, не произведёт на них никакого впечатления.

— Кстати, я слышала, что Сая якобы была кореянкой?

Без тени улыбки или замешательства Исаму ответил:

— Да, действительно, похоже, было что-то в этом роде. Я и сам впервые узнал об этом после того, как мама перебралась ко мне в Осаку, когда оформлял ей пенсию по старости. Оказалось, что мама почему-то зовётся корейским именем Канэ Тосика. Выписка по месту регистрации это подтвердила.

— Что же это значит?

— Я расспрашивал об этом маму, но она ничего мне не ответила. Сказала только, что она стала Канэ Тосикой.

Чем больше Сидзука узнавала о Сае, тем меньше понимала её. Что же она чувствовала, о чём думала, столько времени прожив здесь, в Японии?

Они вышли из зарослей вечнозелёных деревьев и, ступая по опавшей листве, вышли к дому. Войдя в дом через веранду, Исаму тихо присвистнул. Он внимательно осмотрел громоздкий стереомагнитофон, застеленную ковром гостиную, кухню, отделённую занавеской.

— Странное чувство.

Сев за низенький столик, он расслабил могучие плечи. Сидзука вышла на кухню и поставила чайник.

— Вы ведь жили здесь в детстве? — спросила она из кухни.

— До окончания школы, — последовал ответ. — Потом я уехал в Осаку и устроился на работу.

«Интересно, что у него за работа», — подумала Сидзука, ища чего-нибудь сладкого к чаю. Но это было бы похоже на допрос, и она постеснялась спросить. Пока хозяйка готовила чай, Исаму молча и с любопытством осматривался вокруг.

— Вам, наверное, грустно оттого, что в вашем доме теперь живут посторонние люди? — спросила Сидзука, стоя на пороге кухни в ожидании пока закипит вода.

Исаму, немного удивившись, ответил:

— Вовсе нет.

Только Сидзука подумала, что его ответ, видимо, продиктован желанием не обидеть нынешних жильцов — её и Асафуми, как Исаму добавил:

— В детстве мы часто переезжали с места на место, и я не был привязан к этому дому.

— Разве вы родились не в этом доме?

— Нет. Я родился в Малайе. Сюда я приехал с мамой, когда мне было семь лет.

Чайник вскипел, и вода в нём забурлила. Сидзука, скрывшись на кухне, залила кипяток в заварочный чайник. Разложив на подносе печенье из Асикурадзи, полученное в подарок от Михару, она подала его к чаю.

— Должно быть, поначалу вам трудно было привыкнуть к Японии?

— Да, было тяжело. Языка

я толком не знал, меня дразнили дикарём и сыном содержанки. Но тяжелее всего было из-за нехватки еды. Мы приехали сюда сразу после войны, когда был дефицит продовольствия — еды было не достать.

Если сразу после войны ему было семь лет, значит, сейчас ему должно быть около шестидесяти. Но то ли благодаря плотному и крепкому телосложению, то ли из-за неуловимой комичности, присущей ему и его речи, он выглядел гораздо моложе.

— А где вы жили в Малайе?

— В Кота-Бару. Но я был ещё маленький и плохо помню. Помню только, как я боялся японских солдат. Однажды маму забрали военные, и она долго не возвращалась. Её схватили по подозрению в антияпонском шпионаже. Весь дом перевернули вверх дном. Мне до сих пор иногда снится, что среди ночи кто-то врывается в дом и крушит мебель и всё остальное.

Сидзука вспомнила Охару. Азия была переполнена такими солдатами, как он. Наверняка и в Малайе были зверства. Раз Саю схватили японские солдаты, это вряд ли прошло для неё бесследно.

— Должно быть, вы ненавидите японских солдат? — спросила Сидзука, придвинув Исаму чашку с чаем.

Сделав глоток, Исаму удивлённо наклонил голову.

— Я был ребёнком, и поэтому только боялся, на ненависть я ещё не был способен. Но мама их ненавидела. Думаю, она ненавидела японских солдат.

— Но ведь Рэнтаро был японцем. Разве она не любила его, раз отправилась за ним в Японию? Питай она ненависть к японским солдатам, она бы не поехала к нему домой.

— Этого я и сам толком не понимаю.

Исаму как кукла-неваляшка качнулся из стороны в сторону.

— Детским сердцем я чувствовал, что мать ненавидит отца. Но, похоже, всё было не так просто. Наверное, это был сплав любви и ненависти. Это случилось в тот год, когда я пошёл в школу. Мне было восемь лет, и я поступил во второй класс реформированной школы. Когда я только начал ходить в школу, отец уехал продавать лекарства. Тогда-то я особенно сильно почувствовал мамину любовь-ненависть к отцу. Конечно же, тогда я был ещё ребёнком, и только повзрослев, стал понимать, что к чему.

Сидзука ждала, что Исаму продолжит свой рассказ. Тот сквозь стеклянную дверь смотрел на опадающую с деревьев листву. Сквозь ветви проглядывало белёсое небо. Пухлые ладони Исаму беспомощно зашарили по коленям.

— Всякий раз, когда я возвращался из школы, мама бывала разной, — заговорил, наконец, он. — Иногда она бывала так резка, что боязно было к ней подойти, иногда она ждала меня у самых ворот и порывисто сжимала в своих объятиях… Однажды она с ненавистью сказала: «Ты, наверное, уже забыл отца», а в другой раз говорила, как грустно без отца, и принималась плакать. Мама была в смятении.