Дорога-Мандала
Шрифт:
— Как рыбы?
— Да, как рыбы. Бьём хвостом и плавниками, радуемся окончанию войны, но не замечаем, что мы всего лишь резвимся в воде. Каким бы свободным ни казалось нам наше плавание, нам не дано выйти из несущего нас потока.
Слова Тами повергли Саю в странное состояние. Она подумала, что иностранцы для японцев именно рыбёшки. Только японцы считаются людьми, а жители других стран — всего лишь плещущиеся в воде мальки. Но Тами даже японцев назвала рыбёшкой. Имела ли она в виду, что одни рыбы способны пренебрежительно относиться к другим?
Сая представила себе стаю рыб в воде,
Когда в малайских лесах наступает сезон дождей, с лаковых деревьев, растущих по берегам рек, в воду падают плоды с двумя тонкими листьями-крыльями. В её племени эти плоды называли рыбьими. Стоит разбить эти плоды и пустить их по течению, как начинала всплывать рыба. И тогда её можно было собирать, как плоды с дерева. Рыба не догадывалась связать свою смерть с этими плывущими над её головами плодами.
«Если все мы рыбы, то кто отравляет нас? Кто льёт тот яд, что убил Кэку, убил Канэ Тосику, столько раз убивал меня в публичном доме?»
Тами вздохнула:
— Я так разоткровенничалась, а всё без толку.
Она поднялась, теребя в руках носовой платок.
— Извини за беспокойство.
Сая спросила гостью, уже взявшую в руки сумочку:
— Что будешь делать с ребёнком?
Тами тихо ответила:
— Не знаю.
«Нельзя есть рыбьи плоды, — строго предостерегал знахарь. — Ужасно будет болеть живот, а если этих плодов отведает женщина, носящая ребёнка, ребёнок погибнет». Среди семян, привезённых Сая из Малайи, должны быть и семена рыбьих плодов. Эти семена должны были у неё остаться — она не высаживала их, дожидаясь сезона дождей. Сая колебалась, дать ли эти семена Тами. Но при мысли, что готовится убийство ребёнка, испугалась и промолчала.
Отказав Тами в её просьбе, она не могла принять печенье. И тихонько придвинула жестяную коробку к гостье.
— Нет, нет. Бери. И тебе, и твоему сыну на радость. — Тами кивнула на письменный столик Исаму и грустно улыбнулась.
И Сае подумалось, что Тами нелегко далось решение избавиться от ребёнка. Она хотела убить его для того, чтобы выжить. Сая, чтобы выжить, убила женщину, с которой плыла вместе на судне для репатриантов. Кэка, чтобы выжить, убивал на допросах малайцев и индийцев. И хотя выживают все по-разному, разве это так уж плохо?
Сая крикнула в спину уходящей неверной походкой Тами:
— Я дам тебе лекарство!
Тами изумлённо обернулась.
— Лекарство, которое убьёт ребёнка.
Маленькие глаза Тами широко распахнулись, но потом она поняла, о чём просит, и её лицо окаменело.
49
Завёрнутый в простыню Охара Мандзабуро лежал в морге больницы Оояма. Его глаза, некогда полные свирепого огня, были закрыты, но сурово сжатый рот всё ещё хранил следы гнева. Молитвенно сложив руки,
Согласно разъяснениям, что получил в больнице Ёситака, Охара умер не от внешней травмы головы, а из-за разрыва сосудов головного мозга, спровоцированного каким-то сильным психическим потрясением. Но ни лечащий врач, ни медсёстры не могли объяснить, какое психическое потрясение испытал лежавший в больнице Охара.
Поняв, что смерть наступила не из-за неё, Сидзука успокоилась. Ёситака тоже, кажется, облегчённо вздохнул, сказал, что его ждёт прерванная работа, извинился и ушёл. Сидзуке же показалось неловко вот так уйти, и она решила перед уходом поклониться покойному.
— Он, наверное, одного возраста с моей мамой, — гулко прозвучал голос Исаму в унылой комнате с бетонными стенами. Стоявший чуть позади Сидзуки, Исаму равнодушно разглядывал покойного Охару. Он не смог остаться в стороне, увидев потрясённую звонком Михару Сидзуку, и довёз её до больницы на машине Асафуми.
— Да, наверное. Ему восемьдесят четыре года. А сколько было Сае?
Исаму пожал мощными плечами:
— Где-то около восьмидесяти. Я точно не знаю. Мама, кажется, и сама точно не знала, сколько ей лет.
Тут за дверью послышались голоса. Вместе с медсестрой вошла немолодая женщина высокого роста, одетая в серый костюм. В руках она держала чёрный саквояж.
— Это родственница покойного господина Охары, — сказала медсестра.
Немолодая женщина вежливо поклонилась:
— Охара Дзюнко, дочь покойного.
И, не дожидаясь ответа, шагнула к покойному и посмотрела тому в лицо. Она замерла на месте и смотрела на отца так, словно ей передалось его трупное окоченение. Наконец отвернулась. На её лице не было ни печали, ни слёз. Оно было бесстрастно, как стена.
Встретившись взглядом с Сидзукой и Исаму, Дзюнко, словно придя в себя, натянуто улыбнулась. А затем спросила:
— А как вы с отцом…
Сидзука поспешно рассказала ей о встрече, случившейся два дня назад в деревне поселенцев. Она засомневалась, рассказывать ли о припадке ярости Охары и о том, что она толкнула его в костёр, но Дзюнко сказала:
— Да, да, Такатоми рассказал мне. Простите, кажется, отец разбушевался.
Заметив, что медсестра собирается закрыть дверь в морг, Исаму вывел обеих женщин в коридор. Сразу же распрощаться с Дзюнко было неудобно, и Сидзука с Исаму сели на кушетку в коридоре. Дзюнко, поблагодарив медсестру, закрывшую дверь на замок, поставила саквояж под ноги и присела на краешек рядом с ними.
— Отец постоянно был в таком состоянии и доставлял хлопоты каждому, кто к нему приходил, — проговорила она со вздохом.
Потому ли, что её родители были родом из Токио, она говорила без акцента. Круглым лицом и глубоко посаженными маленькими глазами она напоминала Охару, но фигурой — широкоплечей и стройной — была совсем не похожа на низкорослого отца. Её волосы с проседью были просто и коротко подстрижены, но слегка растрёпаны. Похоже, она не особенно следила за собой. Серый костюм был поношенный и безвкусный. У Сидзуки сложилось впечатление, что Дзюнко незаметно состарилась, старательно пытаясь подстроиться под мнение окружающих.