Дорога на Берлин
Шрифт:
– Вы?! - радостно восклицает Вася. - Ну, слава богу! Значит, сегодня будем форсировать Днепр!
– С чего вы взяли?
Селиванов хитро подмигивает ему:
– Ну, раз корреспондент приехал, значит!.. Вы ведь к нам даром не ездите...
– Что ж зря вас беспокоить? - говорит Автономов и вытаскивает из сумки толстый растрепанный блокнот.
– Еще одно последнее сказанье? - смеется Вася. - Много уже блокнотов исписали?
– Много! - смущается Автономов. - Полный вещевой мешок. А зачем, -
– Летопись войны напишете?
– Где уж мне! (Пауза.) Ну-с?
Свист снаряда. Оба пригнулись. Разрыв. Столб земли позади них.
– Пишите! - говорит Селиванов. - Артиллерийский дождь, как летний ливень, уже много суток...
– Нет, вы, пожалуйста, не для печати говорите. Вы, пожалуйста, говорите просто. Как есть.
– Тогда идите к комбату! - обижается Вася. - Он мужчина суровый.
– А где комбат?
– Вон лежит и в бинокль смотрит. Послушайте! А ведь это опять вам сюжет. Человек на переднем крае рассматривает в бинокль свой собственный дом.
– Да? Дошел-таки?
– Дошел. Теперь переплыть надо!..
– Идем к комбату! - взволнованно говорит Автономов.
Они, пригнувшись, идут по ходу сообщения.
...Капитан Дорошенко лежит в окопчике - у стереотрубы. Через трубу видно: за Днепром, на том берегу, небольшой украинский городок, в садах.
Жадно припал к трубе Дорошенко. Не обернулся, когда подползли Автономов и Вася. Они легли рядом с ним.
С Днепра потянуло ветерком...
Листва зашумела в садах...
– А дымка-то нету!.. - вдруг говорит Дорошенко.
– Что?
– Над моею хатою... дымка-то... нету! - глухо повторяет капитан и отодвигает стереотрубу.
...Снаряд падает в реку...
Столб воды...
Канонада.
Мелькнула лодка, на которой Дорошенко и Автономов.
Снаряд упал рядом...
Солдаты выпрыгнули из лодки на берег.
Песок...
Хриплое "ура"...
И - тишина.
Камыш.
...Горький дымок ползет над пепелищем...
Освобожденный город тих и пуст.
По улице медленно идет Дорошенко.
Он словно боится увидеть родной дом.
А в пяти шагах от него, как тень, неслышно идет Автономов, корреспондент.
Дорошенко подходит к дому.
Певуче простонала калитка...
В палисаднике, под окнами, - могилка.
Ни креста над ней, ни знака.
– Чья?
Задрожал Дорошенко, чуть не упал. Прислонился к изгороди.
– Чья? - прохрипел он.
Никто не ответил ему.
У калитки смущенно остановился Автономов.
Дорошенко рывком бросается в дом.
Упала висевшая на одном гвозде дверь.
Мусор и хаос в передней...
Битое стекло...
Холодный, нежилой дом...
Дорошенко вошел в большую комнату. Вероятно, здесь была столовая. Сейчас в
Дорошенко прислонился к косяку двери. Закрыл глаза, и вспомнилось:
Большой стол - большая семья за ним. Много друзей. Во главе стола он сам, в пиджаке. Рядом с ним пышнотелая и красивая жена. Тут же дочка, Галя, пятнадцати лет. Шустрый, вихрастый Юрка. И гости... Все подпили, все веселы.
Наклоняется к Дорошенко агроном Шулейкин, говорит:
– Завидую я тебе, Игнат Андреич! И жена у тебя красивая, сдобная. И детей много, и дети хорошие, и сам ты, председатель, при полном здравье... До высокого места дойдешь! - И Шулейкин чокается с ним.
Разбивается бокал, осколки со звоном падают на пол... Стоит Дорошенко, прислонившись к косяку двери, - офицер в запыленной гимнастерке и буро-желтых от глины сапогах.
Наконец отрывается он от косяка и медленно идет по пустому дому. Сзади чуть слышно, как тень, идет Автономов... Дорошенко входит в спальню.
Знакомое старенькое платье жены валяется на полу. Дорошенко поднимает его... роняет...
Над туалетом, на одной кнопке, болтается фотография Гали, дочки...
В открытом ящике - маленькая стопочка писем. Дорошенко берет их. Читает.
"Мамочка, родненькая! Я пишу тебе из немецкого города Ландсберга, куда нас пригнали неделю назад. С Юриком нас разлучили еще в Польше, и где он не знаю. Ах, мамочка! Если б я могла написать все, что переживаю и чувствую, - но все писать нельзя, и слезы душат меня. Где мое детство? Где моя мамочка дорогая, где мой папа, где родина, где Юрик, где подруги?"
Зажав письмо в руке, идет Дорошенко.
Его лицо черно. В мрачных глазах застыла невыкатившаяся слеза.
Он входит в кабинет.
Здесь, видно, жил немец. Здесь еще пахнет жильем.
Чужой запах. Чужие вещи. На спинке кресла болтается немецкий мундир. На столе - рюмки, огрызки еды. Немцы бежали в панике.
На столе большой портрет немца-офицера. Он улыбается гордо и самодовольно. Дорошенко опускается в кресло у стола. Молча сидит он, словно окаменев.
А в раскрытое окно лезет, лезет ветка акации и - как три года назад сыплет лепестки на подоконник.
В дверях появляется Автономов...
Кашлянул...
Не обернулся Дорошенко.
Сидит молча.
Машинально трогает вещи на столе: свои вызывают воспоминания, чужие напоминают о том, что случилось.
Чужая трубка на столе. Чужой кисет. Своя пепельница.
Свой письменный прибор. Неотправленное письмо попадается Дорошенко на глаза.
На конверте немецкий адрес.
Механически берет Дорошенко письмо. Из конверта сыплются на стол фотографии. Это все портреты того же немца-офицера... Вот он на улице... Вот он с товарищами... Вот опять он...