Дорога на Элинор
Шрифт:
— Заходите! — позвала из глубины квартиры Лидия Марковна, и он вошел, ему казалось, что темнота и свет равно болезненны для его зрения, но нервы успокоились, когда он оказался в прихожей, вытер ноги о половик, причесался перед зеркалом и услышал голос, звавший его:
— Владимир Эрнстович, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, друзья Эдика — мои друзья, можете в кресло или на диван, как хотите…
Терехов вошел в гостиную, где старой мебели было столько, что комната больше походила на склад в магазине, торговавшем подержанными вещами. Между креслом, куда Терехов был приглашен садиться, и диваном, где уже сидела и глядела на него враждебным взглядом большая серая
— Не обращайте внимания! — крикнула откуда-то хозяйка. — Это пружина. Я все забываю позвать мастера. Нет, не забываю, я зову, а он не приходит, вот как!
— Понимаю, — пробормотал Терехов, не надеясь, что его услышат. Второй раз он садился осторожно, нащупывая собственным задом укрывшуюся под подушкой пружину, и вроде бы ему почудилось какое-то напряжение, сдавленный вздох, будто не пружина это была, а кто-то живой (неужели действительно котенок?). Устроившись в кресле, Терехов осмотрелся и понял, что жить в такой обстановке не смог бы, мебель — старый сервант, старое трехстворчатое трюмо с потемневшими зеркалами, старый книжный шкаф со старыми, времен первой оттепели, судя по корешкам, книгами — давила на его сознание, мешала думать, ему хотелось задать Лидии Марковне два-три вопроса, получить честные ответы и уйти отсюда, не дожидаясь Жанны Романовны, не хотел Терехов ее дожидаться, здесь была ее территория, а он предпочитал быть на своей.
Лидия Марковна вплыла в комнату с подносом, на котором стояли, как башни-близнецы, два высоких стакана с темным соком. Стаканы тоже были, конечно, старыми — Терехов в детстве видел такие у кого-то из своих школьных приятелей: на стекле были изображены яркими красками сцены из диснеевских мультиков, от времени рисунки почти стерлись, и сейчас трудно было сказать — то ли это гномы из «Белоснежки», то ли мышиное войско из «Щелкунчика».
— Морс, — сообщила Лидия Марковна, когда Терехов взял холодный стакан. — Клюква. Сама делала. Попробуйте, очень вкусно.
Пришлось отхлебнуть, хотя Терехов терпеть не мог клюкву — ни обычную, ни развесистую. Напиток оказался таким, каким и должен был — терпким и противным.
— Извините, я ненадолго, — сказал Терехов, когда хозяйка квартиры устроилась перед ним на диване, положив кошку, как муфту, к себе на колени. Сняв пальто, Лидия Марковна осталась в платье, сшитом, видимо, в середине семидесятых — длинном, широком, с вытачками и рюшками, которые всегда представлялись Терехову верхом безвкусицы. — Не хочу отнимать у вас время…
— У меня много времени, — задумчиво сказала Лидия Марковна. — И я люблю, когда у меня его отнимают. Тоскливо одной. Дочь с зятем в свою квартиру переселились, а внуки… Что внуки — у них другая жизнь.
Было это признание искренним или сделано специально для того, чтобы гость проникся к хозяйке жалостью и сказал то, что, возможно, не хотел говорить? Терехову показалось, что теперь, после ее слов, он понял, почему Лидия Марковна часами стоит у двери, глядя в глазок, смотрит на всех, кто приходит к соседям, — так вот постоишь, и фантазия начинает показывать картины, не происходящие в реальности. Будто кто-то приходил к Ресовцеву, а потом ушел…
— Вы сказали Жанне Романовне, — начал Терехов, — что вечером шестнадцатого сентября видели, как я входил к Эдуарду Викторовичу и как выходил…
— Не видела, — твердо сказала Лидия Марковна, и Терехов
— Я не видела, как вы входили к Эдику и как выходили, он ведь живет… извините, жил, это так странно говорить о нем в прошедшем… да… этажом выше. Конечно, не видела. Но вы проходили мимо моей двери, когда поднимались наверх и когда спускались, и еще я слышала, как Эдик открыл вам дверь и как вы потом уходили, и как вы прощались с ним слышала, в подъезде очень звонкая акустика…
— А дверь вы открыли, чтобы лучше слышать? — с неожиданно нахлынувшей злостью сказал Терехов.
— Конечно, — Лидия Марковна не думала смущаться.
— И вы точно уверены, что это был именно я?
— Сейчас, когда мне посчастливилось с вами познакомиться лично, я не сомневаюсь — конечно, это вы были, разве сами вы этого не помните? Вы ведь трезвые были, это сразу видно.
— Ага, — сказал Терехов. — И как я был одет, помните?
— О, на одежду у меня абсолютная память, — оживилась Лидия Марковна. — Я и лица хорошо запоминаю, а одежду — конечно, какой разговор! На вас был светло-серый костюм, скорее всего, чешский, я знаю такой покрой (Действительно, чешский, подумал Терехов, на Новом Арбате покупал год назад), и темно-зеленая рубашка в светлую полоску с отложным воротником (Черт, подумал Терехов, это невозможно, зеленую рубашку в тот вечер я еще не получил из прачечной!), бежевый галстук, черные туфли, итальянские, не те, что сейчас на вас, а более легкие (Я их с июня не надевал, подумал Терехов, там подметка начала отклеиваться, все никак в обувную не соберусь). Ну и… Да, кепочка такая, вроде панамы, аккуратная, темного цвета, почти черная, но скорее темно-коричневая…
— Ну и память у вас! — Терехов не сумел сдержать возгласа восхищения.
— Не жалуюсь, — довольно сказала Лидия Марковна. — Что, все правильно описала? Вы в этом и были у Эдика?
— Все правильно, — повторил Терехов и закончил твердо, будто гвозди в крышку гроба вколачивал: — Только чешский свой костюм я не надевал с весны, хожу в этом, французском, рубашка в тот вечер была в стирке, туфли итальянские с весны валяются в обувном ящике, а кепка… Да, кепку я носил, но не был я у Эдуарда Викторовича ни в тот вечер, ни в какой другой! Я даже не знаю, где он живет, понимаете?
— Да? — удивилась Лидия Марковна. — Как же не знаете, если сами сюда пришли?
Терехов только рукой махнул. Как он мог объяснить, что к дому Ресовцева его привела интуиция или, возможно, ощущение, заставлявшее птиц лететь туда, где ждало их теплое зимовье. Терехов читал, что птицы чувствуют напряжения магнитных полей и летят вдоль силовых линий так же, как опытный водитель ведет машину по едва заметной колее. Может, сегодня и он, как птица, почувствовал напряжение поля, связавшего его невидимыми силовыми линиями с этим человеком, Ресовцевым, и со всем, что его окружало при жизни, со всем, что ему принадлежало, и что, оставшись бесхозным после его смерти, теперь по наследству перешло к Терехову?
Роман, например.
— Кто его обнаружил? — хриплым, будто севшим голосом задал Терехов неожиданный даже для себя вопрос.
— Его? — переспросила Лидия Марковна, хотя прекрасно поняла, о ком шла речь. — Ах, вы о… Я. Это было ужасно, но Эдуарда Викторовича именно я… Мне соль была нужна, кончилась вдруг, я поднялась на этаж, позвонила, никто не открывал, но я точно знала, что Эдуард Викторович дома, он спускался утром за газетами, а потом больше не выходил… Почему вы спрашиваете? — неожиданно поинтересовалась Лидия Марковна, прервав эмоциональный рассказ.