Дорога на Стрельну

Аль Даниил

Прежде всего, надо знать, что мы очень много работали. Как сказали бы теперь — «вкалывали». Штабное хозяйство дивизии — сложная штука. Как-никак тысяч восемь людей надо обуть, одеть, накормить, вооружить, умело повести в бой, уберечь от излишних потерь, вынести, вывезти и вылечить раненых… Соответственно объёму работы и режим дня у нас был не лёгкий. В семь утра подъем, с восьми до тринадцати — работа, потом получасовой перерыв. Можно было чайку попить, по территории мясокомбината прогуляться. Потом работали мы ещё один «упряг» до семнадцати часов. Тут обед и свободное время до девятнадцати. Ну, а потом — до двадцати четырех сидеть обязательно, а дальше кому как дела позволяют. Словом, мы вовсе не

были бездельниками, какими нас считал Вахмитоненко.

Само собой, чтобы не одуреть от однообразной писанины и расчётов, мы иногда по ходу дела отдыхали… Бывало, кто-нибудь шутку отпустит, или весёлый анекдот расскажет, или из довоенной жизни забавный случай вспомнит. Нам, молодым, много ли надо? Чуть что смешное попадётся — все дружно и расхохочутся. Тут ещё и реплики разные сыплются — добавляют смеху.

Надо признать, что ничего плохого я в этом не вижу и сейчас. Слово «разрядка» употреблялось тогда куда реже, чем сегодня, но понятие это существовало. Необходимость разрядки и некоторого отдыха понимали у нас, кажется, все, кроме Вахмитоненко. Стоило в нашей комнате кому-либо засмеяться, как он тут же врывался к нам. Мы вскакивали, становились по стойке «смирно», а он принимался нас песочить.

«Как вы можете? — начинал он обычно свою тираду. — Война идёт! Блокада продолжается! На передовой люди гибнут! А вы сидите тут в тылу да ещё и веселитесь!!»

Во время таких нравоучений он весь краснел от гнева, руки его непрерывно двигались. То он дёргал себя за ремень, то расстёгивал и вновь застёгивал пуговицу на вороте гимнастёрки, то прочёсывал растопыренной пятернёй свои довольно уже редкие волосы. Понемногу его крик становился тише, зато в голосе появлялись металлические нотки. Угрозы он произносил уже ровным голосом, полагая, что так они прозвучат более грозно. Были в его арсенале, собственно, две угрозы: одна — донести о нашем «лёгком» поведении начальнику штаба, другая — разогнать нас и отправить всех на передовую. На наше воображение действовала только первая. Кому же приятно, если на него жалуются. Кроме того, начальник штаба полковник Иванов пользовался у нас большим уважением. Это был не только отлично знающий своё дело командир, но и спокойный, справедливый человек. Вторая угроза нас совершенно не пугала. Во-первых, буквально всех нас взяли сюда, в штаб, из частей дивизии. Каждый уже немало пробыл на передовой. Никто перед возвращением туда не испытывал страха. Кроме того, каждый понимал, что за смех или подобный «дисциплинарный» проступок его из штаба не отчислят.

Дело было не в этих угрозах. Нас обижало отношение Вахмитоненко к нам как к каким-то тыловикам, окопавшимся в безопасном далеке от фронта. Послушать его — можно было подумать, что мы находимся не в блокаде, а на Большой земле, что вокруг нас не рвутся вражеские снаряды, что территория, занятая противником, не видна непосредственно из нашего окна.

Пытались мы ему что-то доказывать.

Как-то раз младший лейтенант Михеев сказал: «Я, товарищ майор, в госпитале лежал по ранению — там и то весело было. Артисты приходили, шуточные рассказы читали, смешные сценки разыгрывали… У одного раненого от смеха даже швы на животе разошлись. Так и после этого смеяться не запрещали». — «И напрасно! — обрадовался Вахмитоненко. — Вот что значит смеяться не вовремя!»

Был среди нас лейтенант Зотов — образованный паренёк. До войны он учился в университете на филфаке. Так он Вахмитоненко Ильфа и Петрова напомнил, которых один строгий гражданин тоже попрекал: какой, мол, может быть смех в реконструктивный период?!

Вахмитоненко, однако, сравнением с тем строгим гражданином нисколько не смутился.

«Во-первых, — сказал он, — одно дело — реконструктивный период, а другое дело — война. А во-вторых… — Тут он

нехорошо сказал, жестоко: — У вас, лейтенант Зотов, в декабре мать умерла, а в мае вы уже Ильфа с Петровым вспоминаете!..»

Постепенно Вахмитоненко нас одолел. Мы старались в комнате громко не разговаривать и не смеяться. Отдыхали иногда во время работы, чтобы мозги проветрить, но тихо. Кто на табуретку, сбоку от себя, карманные шахматы положит и перекинется парой «блицев» с соседом, кто, если работа позволяет, книжку под столом почитает, кто письмишко домой настрочит.

В свободные часы бродили мы и кучками, и врозь по территории мясокомбината, по пустынному Московскому шоссе. Больше в сторону Средней Рогатки. В сторону передовой, к Пулкову, ходили реже. Часто уж больно падали там снаряды и мины — не отдохнёшь как следует.

У меня было своё любимое место для прогулок. Сразу за мясокомбинатом, справа от шоссе, находился посёлок — одноэтажные деревянные домики предвоенной постройки. До сентября сорок первого в них жили рабочие и служащие мясокомбината. Теперь здесь было пусто. Жители эвакуировались. Для размещения воинских частей, отведённых на отдых с передовой, хлипкие дощатые домики не годились.

К обезлюдевшему этому посёлку меня влекла, как говорится, неведомая сила. Я любил заходить в его пустые дома. В каждом из них оставались свидетельства довоенной, мирной жизни, не выметенные вьюгами прошедшей зимы и ни на что не пригодившиеся многим и многим заглядывавшим сюда. Почти в каждом пустом домике валялись на полу покоробленные детские книжки. То и дело на глаза попадались обломки игрушек, резиновые куклы-пищалки, белые чернильницы-«непроливайки». Везде можно было видеть вороха разноцветных лоскутов — обрывки старых платьев, штанов, трикотажного белья. Тут и там блестели на полу черепки разбитой посуды…

Каждый раз моё воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью — жёлтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть накренёнными назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках за полосками простого зеленого стекла видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, гранёные рюмки. На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашёл крашенную в зелёный цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, кроваткой, с неизбежным низкорослым стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте…

Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать, жить без войны! Понять, какое это счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось… Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. За этим чувством, одновременно горьким и сладостным, для того, чтобы ещё раз пережить его, я и захаживал в бывший посёлок…

Как-то раз в одном из отдалённых от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, — патефон. Внутри его на своём месте оказалась ручка для завода пружины, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно, патефон не работал: у него была сломана пружина.

Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно. Этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.