Дорога в Алатырь
Шрифт:
– Дай я, бабань, – боялся не успеть Ванька, с радостью принимая из бабушкиных рук бутылку.
– Прожорлив, знать, большой вырастет, – одобрительно хмыкнул дед.
– Дай-то бог, – суеверно поплевала через левое плечо бабушка.
– На бога надейся, а сам не плошай, – подтрунивал дед.
– Не нравится Ванюшке у нас, все уезжать трастит, – обиженно сообщила бабушка, дипломатично переводя разговор на другую тему.
– Ишь ты, – тоже обиделся дед, замолкая.
– Когда я вырасту большой, вас к себе возьму, – пожалел их Ванька, поглаживая
– Вот уважил, – развеселились старички, – а пока у нас поживи…
– Садитес-ка обедать, – отодвинув заслонку, бабушка достала из печи чугун со щами, затем чугунок с картошкой и вышла в сени…
Ванька пошел в переднюю и, встав на цыпочки, включил круглый черный репродуктор на стене. Рядом над комодом висел портрет молодого деда в красноармейской форме. Радио молчало.
Тогда он залез на диван и, ткнув пальцем, прорвал черную бумагу, обнаружив за ней пустоту. Удивленно заглянул за репродуктор, и в это время тот разразился громкой бравурной музыкой. Ванька кубарем скатился с дивана, испуганно поглядывая на чудо техники.
…Бабушка вернулась с миской капусты, поверх которой красовались огурцы, и экономно окропила все это постным маслом из бутыли.
– Лей, не скупись, – хмыкнул в усы дед, подмигивая внуку и нарезая ломтями скрипящий под ножом хлеб. – Топором не урубишь, хлебушек-то из кукурузы, язви его в душу.
– И того по две буханки дают, – вздохнула бабушка, разливая щи по мискам. – Раньше хоть цены снижали, а таперя все дорожает, не подступишься. И што за жизнь пошла, одна маята.
«В последнем решающем году шестой пятилетки заготовлено на 1 млрд. 600 млн. пудов зерна больше, чем в предыдущем…, - громогласно вещал репродуктор, невольно заставляя слушать. – Реальные доходы рабочих и крестьян по сравнению с 1940 годом увеличились в два раза».
Глянув на сердито закашлявшегося деда, бабушка поспешила в комнату к репродуктору.
«Товарищи! В нашей стране достигнут невиданный расцвет…», – репродуктор умолк на самом интересном месте.
– Мяса хочу, – буркнул недовольный тишиной Ванька, болтая ложкой в миске со щами, но под строгим взглядом деда перестал. Тогда он стал болтать ногами под столом, делая вид, что не замечает осуждающего взгляда чересчур привередливого деда.
– Лупи картошку да ешь, пока горяченькая, – одернула его вернувшаяся бабушка. – У родителей мяса много, не чета нашему получают.
– За длинным рублем погнались, себя забыли, – в сердцах дед бросает ложку на стол, напугав бабушку с внуком. – Перекати-поле.
– Что такое перекати-поле, дед? – заерзал от любопытства Ванька.
– Когда у человека корней нет. Вот его и мотает, по всему белу свету, – разъяснил дед, обращаясь к бабушке с горечью: – Мало у нас работы?
– У них там столица, а наш городишко курам на смех, – защищала она Ванькиных родителей. – Чай одеться-обуться надо, молодые,
– Не хлебом единым жив человек, – отрезал дед…
В наступившей тишине слышалось лишь сонное похрюкивание поросенка, да дед с бабушкой усердно хрустели капустой. Ванька засмеялся:
– Мама говорила, за столом нельзя чавкать, она и разговаривать не велит, – вспомнил он и добавил, ябедничая: – а сами разговаривают.
– Ворона и за море летала, да вороной и вернулась, – заключил дед, вставая из-за стола и доставая кисет с махоркой.
– Балаболишь при мальчонке, чево не следует, – осерчала бабушка.
– Спина побаливает, тудыттвою ее растуды, комаринский мужик, – закряхтел в ответ дед, усаживаясь на скамеечку и закуривая. Ванька тут же устроился рядом и, с завистью вдохнув дым, закашлялся.
– Всю квартеру продымил, ребенок ведь, рази можно.
– Дед, кто такой комаринский мужик? – Ванька жаждал знать все.
– Ишь ты, любопытный какой, – удивился дед, добродушно и лукаво посмеиваясь. Глянув на прибирающую со стола бабушку, он хитро ухмыльнулся и зашептал внуку на ухо. Тот жадно слушал, затаив дыхание.
– Хосподи, седина в бороду, бес в ребро. Чему ребенка учишь?
Ванька восторженно запрыгал, порываясь рассказать все бабушке.
– Молчи, – упредил дед, улыбаясь в усы, – потом продекламируешь.
Ванька с готовностью закивал и умчался в переднюю, горланя там в избытке чувств: «Как по улице варваринской идет мужик комаринский…». На мгновение все смолкло, и бабушка заглянула в переднюю.
Ванька снова включал радио.
«Кукуруза – царица полей дошагала до Севера!..», – проникновенно провозгласил диктор, и бабушка заторопилась к выключателю…
На кухне чертыхнулся дед. Ванька бросился к нему:
– Кукуруза разве может шагать, дед?
– У нас все может…
– Почтальонша сказала: ночью 50 градусов мороза будет, – вспомнила бабушка, восстановив тишину в квартире.
– То-то смотрю, с утра продирает, – встревожился дед, вставая.
– В финскую-то помнишь, ударило морозищем, погибло тогда в саду – не перечесть, – жалостно вздыхала она, глядя на одевающегося деда.
– Неужто ночь целу маяться собрался? Авось обойдется, ну их к ляду.
– Авось да небось – хоть вовсе брось! – вскипел дед, сердито топая валенками. – Хворосту да сенца заготовлю.
– Я с тобой, – Ванька схватил его за руку, – помогать буду.
– Тоже мне помощник нашелся, мороз такой на дворе, – запротестовала, было, бабушка, но, глянув на мужа, уступила. – Давай-ка потеплее оденемся.
Дед разложил вокруг яблони хворост, сверху потрусил сена.
– Зачем сено, дед?
– Для дыму. Вишь, сырое оно, знать дыму много будет, яблоням тепло. И нам спокойнее, уразумел?
Ванька схватил охапку хвороста и, увязая в глубоком снегу, поволок к красавице-яблоне, стоящей поодаль от других деревьев.