Дорога в Гандольфо
Шрифт:
Похоже, генералу уже ничто не светило. И вот как-то раз он возвратился во второй половине дня из альпийского домика с тремя картонными коробками, в которые была упакована аппаратура, и приступил к ее установке в своей спальне в замке Махенфельд.
Когда монтаж был закончен, Хаукинз отдал приказ, не подлежащий обсуждению. Только он и дядюшка Франциск имели право входить в помещение во время радиосеанса.
Энни и Сэму Дивероу было все равно, поскольку они не испытывали ни малейшего желания быть там. Что же касается повара, то он решил, что все посходили с ума, и укрылся в кухне.
С того дня не реже
Но то была секретная игра, которой они занимались в своем личном клубе.
Сэм сидел в парке и рассеянно проглядывал «Таймс». Ничто не нарушало в Махенфельде размеренного течения жизни. Утром, к примеру, один из них отправлялся на автомобиле в деревню за газетами. Кофе в парке, да еще с просмотром газет, предоставлял чудесную возможность приятно начать новый день. Окружающий мир походил на дьявольский шабаш, но в Махенфельде царили тишина и покой.
Хаукинз неожиданно открыл для себя прелесть конных прогулок и теперь с удовольствием совершал их на одной из купленных им превосходных лошадей иногда по нескольку часов. «Хаукинз нашел то, что давно искал», – думал о нем Сэм Дивероу.
Франциск же увлекся живописью. В сопровождении Энни или повара он отправлялся в своей неизменной тирольской шляпе на луг, устанавливал мольберт и жадно принимался за дело, воздавая должное красотам Альп. Но случалось это только в тех случаях, когда он не торчал на кухне, не учил Энни играть в шахматы или не спорил с Сэмом по вопросам юриспруденции, что делал всегда со свойственным ему тактом.
Существовала проблема, связанная с дядюшкой Франциском, о которой никто не говорил вслух, хотя каждый понимал, что рано или поздно она коснется всех. У Франциска было слабое здоровье, когда его захватили в плен в Аппиевых холмах. Слабое во всех отношениях. Потому-то Маккензи и решил вызвать из Нью-Йорка врача.
Однако с каждой неделей Франциск выглядел все лучше и лучше. Видно, чистейший альпийский воздух пошел ему на пользу.
Но будет ли так и дальше?
Естественно, этого никто между собой не обсуждал, но однажды во время ужина Франциск бросил реплику, обратившую на себя внимание всех присутствовавших:
– О эти врачи! Я переживу их всех, хотя они похоронили бы меня еще месяц тому назад!
Хаукинз поперхнулся при этих словах.
А Сэм? Как отреагировал он?
Что бы там ни было, знал он, в этом немалая заслуга Энни.
Он глядел на нее, освещенную поздним утренним солнцем. Она сидела в кресле и читала газету. Рядом с ней, на столике, лежала очередная толстая книга. На этот раз – иллюстрированная «История Швейцарии».
Энни показалась ему такой красивой, такой обаятельной. Она поможет в дальнейшем совершенствовании его как адвоката, доказав, что закон сам по себе не столь уж важен.
Потом мысли Сэма переключились на другое.
Он размышлял. Спокойно,
О, Бостон примет Энни! Она наверняка понравится его матери. И Арону Пинкусу. Арон от всего сердца поздравит его с таким выбором.
Но это все – лишь в том случае, если судья Сэм Дивероу вернется когда-нибудь в Бостон.
Все это он обдумает завтра.
– Сэм! – позвала Энни, поглядев на него.
– Что?
– Ты читал вот эту статью в «Трибюн»?
– Какую? Я еще не смотрел «Трибюн».
– Вот она. – Энни указала на текст, но газеты не отдала, поскольку не дочитала статьи до конца. – Это о католической церкви. Рассказывается много интересного. Папа созывает Пятый Вселенский собор. Кроме того, сообщается о том, что он субсидирует сто шестьдесят три оперные труппы – для поднятия творческого духа. Есть информация и об известном нам кардинале… Да-да, Сэм, об этом Игнацио Кварце. О котором столь нелестно отозвался Маккензи.
– И что же там о нем?
– Он собирается на какую-то виллу в Сан-Винценте. Чтобы обсудить там предложения папы относительно ассигнований за счет ватиканской казны. Не странно ли все это?
Дивероу некоторое время хранил молчание, затем произнес:
– Мне кажется, наши друзья проводят на крепостных стенах слишком уж много времени.
Издали послышался дробный цокот конских копыт. Спустя несколько секунд из-за деревьев со стороны полей, где несколько недель назад шли учебные занятия, появился на пыльной дороге всадник. Это был Маккензи Хаукинз. Он пришпорил коня и поскакал по направлению к северо-западной части парка.
– Проклятие! Славный же выдался денек! Видна вершина Маттерхорна!
С противоположной стороны парка послышался мелодичный звон. Маккензи повернулся на звук и помахал рукой. Дивероу и Энни оглянулись и увидели Франциска. Он стоял на террасе у входа на кухню с металлическим треугольником и серебряной палочкой в руках. На нем был надет фартук, на голове красовалась так полюбившаяся ему тирольская шляпа.
Дядюшка Франциск позвал их:
– Пора к столу, дорогие мои! Вас ждет пища богов!
– О, я голоден как волк! – прокричал в ответ Хаукинз, слезая с коня. – Что вы такого накухарили, дядюшка?
Франциск возвысил голос, долетевший, кажется, до альпийских пиков. В словах его звучала сама музыка:
– О друзья, вас ожидают спагетти а-ля Бомбалини!
Эпилог
Насладившись дядюшкиными спагетти и прекрасным кьянти – подарком Франциску от его кузена Гвидо Фрескобальди, присланным на железнодорожную станцию Церматт, Маккензи Хаукинз отправился побродить по альпийским лугам, чтобы, как всегда, полюбоваться чарующим зрелищем величественных гор. Это было своего рода ритуалом, ставшим для него неотъемлемой частью распорядка дня. Несколько минут он оставался один на один с самим собой. С ним не было его лошади, не звучали человеческие голоса. Слышался лишь негромкий шорох травы, ласково поглаживаемой легким альпийским ветерком. Он остро нуждался в таких минутах полного одиночества, ибо человеку необходимо самому разобраться в своих достижениях и неудачах, не переживая при этом за свой провал, коль скоро он знает, что сделал все зависевшее от него.