Дорога в горы
Шрифт:
— Ну, хватит, хватит, — остановил ее дед. — Раз и его нема, значит, вместе и подались.
— Да куда ж они подались? Кругом немцы…
— Куда, куда! Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога: в горы — вот куда.
Митрич поднялся со скамейки, готовясь уходить, но Дарья схватила его за рукав:
— А мне как же? Хоть бы посоветовали…
— Потому и зашел. — Старик погладил ее по плечу. — Ты, Дарьюшка, баба в летах, к тому же хворая… Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя навряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, поняла?
Дарья закивала головой.
— Ну,
— Прощайте, Митрич!
Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом лоснились кавуны величиной с волошскую тыкву, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча принесла немалый доход. А теперь гниет добро, и никому нет до него никакого дела…
Третий год сторожит колхозные кавуны и дыни старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то вместе служили в одной казачьей сотне, вместе и на германской были… Разом парубковали, а потом поженились в один и тот же год… В последнее время, живя по соседству, часто сходились и зимними вечерами вспоминали старину. Про новую жизнь гутарили… Вот и захотелось Митричу повидаться с Игнатом, посоветоваться, обсудить, что и как. Может, и внучка у него скрывается.
Митрич направился было к шалашу, да вдруг остановился, чуть не выпустив винтовку: Игнат лежит, раскинув руки! Бросился старик к другу, схватил за плечи, а тот уже охолодеть успел.
Долго стоял Митрич над телом друга, не чувствуя, как текут по щекам скупые стариковские слезы. Потом разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело казачьей буркой, с которой Игнат никогда не расставался, предал его родимой земле.
Глава девятнадцатая
Поляну, усеянную цветами, со всех сторон обступили могучие дубы. Они растут так тесно, что их ветви густо переплетаются в вышине, заслоняя солнце. А у подножия дубов, огибая поляну, неутомимо шумит речка. Быстрая, мелкая, она спотыкается о камни, сердито пенится, разбрасывая брызги, и торопливо мчится в глубь чащи. Таких безымянных речек в Кавказских горах бесчисленное множество. Все они начинаются где-то у вечных льдов, бегут еле заметными ручейками, сливаются по пути, падают с отвесных скал и, пробиваясь сквозь ущелья и густые леса, образуют Кубань, Терек, Лабу и многие другие горные реки.
— Лучшего места и желать не надо! — поглядев вокруг, сказал Донцов.
Воины расположились у самой воды. Вано и Степан сразу же начали раздеваться: хорошо искупаться после дневной жары и духоты!
Войдя в воду по щиколотки, Донцов почувствовал ледяной холод и съежился, скрестив мускулистые руки на груди. Сильная, ладная фигура его стала похожей на статую.
— Эй, Апполон! Листика не хватает! — крикнул Вано.
Но «статуя» не шевельнулась, и Пруидзе, подняв камень, с размаху бросил его рядом с Донцовым в воду. Обданный брызгами, Донцов от неожиданности гаркнул на весь лес и нырнул в речку. Холодные струи воды ожгли тело, закололи, словно иголками, и Степан поспешил к берегу, уселся на камень, будто не глядя на то, как все еще раздевается его друг. Но стоило Вано нагнуться, пощупать воду кончиками пальцев,
— Ми-и-и-р! — завопил Пруидзе.
— Мир так мир, — согласился Донцов. — Давай сплаваем.
Они долго купались, уже не ощущая холода, барахтались в воде, со смехом топили друг друга.
Головеня от души хохотал, наблюдая за их возней. Взрослые дяди, обросшие бородами, а забавляются, как мальчишки!
Зубов тоже ухмылялся, сидя на траве. Купаться он не стал; ополоснул немного лицо, протер пальцами глаза и — хватит, «как бы вороны не унесли!».
На трепещущих листьях дубов переливались лучи заходящего солнца. То тут, то там они пробивались сквозь густую листву, зависая светлыми клиньями. Это было так красиво, что лейтенант залюбовался и речкой, и лесом. В этом дремлющем лесе, в журчании речки было что-то знакомое, родное, о чем хотелось думать, мечтать. Он закрыл глаза — и перед ним поплыли картины детства, прошедшего вот так же, у речки, в поле, в лесу. Милое детство!..
…Вот он с мальчишками скачет на лошадях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, мальчишки несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ура-а-а!»— неистово кричат юные конники и ловко сшибают палками чертополох.
Он, Сережка-бульбешка, как его в шутку прозвали товарищи, уже тогда мечтал стать военным. Потом школа, артиллерийское училище… Звание младшего лейтенанта… И вот война. Не чертополохи летят на землю, а головы людей. Горят селения и города. Рушатся заводы и фабрики. Кровью окрашиваются реки…
— Петка! — нарушает мысли голос Вано. — Иди, кацо, ягоды собирай!
Поужинать ежевикой или, вернее, попить кипяточку с ягодами — единственное, что можно придумать, когда нет продуктов. Донцов уже вернулся с пригоршней крупных темно-синих ягод, угостил командира и опять шмыгнул в кусты.
Зубов заворочался на траве, встал.
— Не Петка, а Петька, — поправил он солдата.
— Сто раз путал — научимся, Петка!
— Опять Петка… Дразнишься, что ли?
Вано блеснул глазами:
— Ты мне зубы не заговаривай! Какой мой дело, как тебя мама назвал? Чай хочешь — неси ягоды!
Уловив недружелюбную нотку в голосе грузина, Зубов нахмурился и молча побрел через речку, ступая с камня на камень.
— Мешок оставь! Целы будут твои шмутки! — крикнул вслед ему Вано.
Но солдат не обернулся.
Подвесив на треногу котелок, Вано достал «катюшу» и принялся высекать огонь. Мелкие сучья вспыхнули, костер разгорелся, и пламя начало лизать черный, закопченный котелок. Спасаясь от тучи комаров, Головеня подсел ближе к костру. Подбросив дров, Вано тоже ушел собирать ягоды.
Неожиданно из чащи донесся лай собаки. Лейтенант прислушался. «На тропе», — подумал он и увидел бегущего Донцова.
— Слышали? — спросил Степан.
— Слышал. Беженцы, наверное.
— Как бы не эсэсовцы. Они тоже с собаками ходят.
— Не пойдут они на ночь глядя. Впрочем, идите навстречу и если что…
— Понятно, товарищ лейтенант.
Донцов не успел уйти: вернулся Пруидзе и доложил, что люди совсем близко. Лейтенант поднялся, морщась от боли.
— Много?
— Двое.