Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
Шрифт:
– Эт верно… С войной этой, с Афганом наши главковерхи пролетели сильно, вот потому и пояса затянуть приходиться. Да вот только причины этой нашей нищеты не столь однозначны. Если бы в Средней Азии по-стольку не рожали, они бы в такую нищету не впали. Где ж это виданно, чтобы по десять человек детей в семье кормить. А вот на той же Украине относительно неплохо живут, и в Белоруссии, и в Прибалтике. Да ведь и каптер твой не врал, когда про жизнь свою кавказскую хвастал. Они там тоже не бедствуют. Слыхал, небось, статистику, в Тбилиси на одну тысячу жителей личных машин приходиться больше даже чем в Москве. А ты говоришь. А вот Россию-матушку, это верно, до ручки довели, – Стрепетов раздраженно отодвинул красный блокнот, лежавший на столе.
– Так оно так, товарищ полковник. Это мы русские так рассуждаем, зажрались нацмены, разбаловались, дескать, все у России на шее сидят и еще недовольны. А если поставить себя на их место, то и у них найдется, я думаю, немало
– Хм… А ведь пожалуй ты прав, с разных чердаков одно и то же по разному видится, – неожиданно легко согласился Стрепетов.
– Вот и я о том, – с готовностью подхватил Ратников. – Живем-то мы большинство средних людей примерно одинаково, тем не менее, в нашей стране каждый народ, опять же в массе своей уверен, что другие нации за его счет живут. Прибалты уверены, что их Россия объедает, русские уверены, что у всех евреев под кроватями мешки с деньгами спрятаны, а на Кавказе вообще у всех по две машины и зубы сплошь золотые. А те же азербайджанцы наверняка уверены, что если бы имели возможность сами своей нефтью распоряжаться, жили бы как в арабских нефтедобывающих странах…
– Ну, это вряд ли, – перебил Стрепетов. К тому времени, когда нефть в цену вошла и доллары к арабам миллиардами потекли, в Азербайджане большую часть нефти уже выкачали.
– Да не важно, нефть, газ, или хлопок, не Азербайджан, так Узбекистан или Туркмения, но когда все происходит без соответствующих разъяснений со стороны государство сами собой рождаются слухи, домыслы и взаимная неприязнь, – продолжал доводить свои соображения Ратников.
– Ты что, меня просветить хочешь? Так я все это и без тебя знаю, – начал уже проявлять нетерпение и полковник. – Ты что собираешься в Политбюро петицию послать? Не советую, сам же и пострадаешь.
– Нет, товарищ полковник, вы меня сначала выслушайте, а предложения будут потом. Руководство страны вроде бы что-то делает, но все это на уровне деклараций, газетных статей. Но толку мало. Мы давно уже не живем как добрые соседи. Сейчас трудно сказать какой народ выиграл от нашего государственного устройства. Кто-то считает, что кавказцы, другие, что евреи, третьи, что русские, а на поверку, я в этом не сомневаюсь, все в проигрыше, все бедные, не получилось у нас коммунизма. Вся разница лишь в том, что некоторые еще беднее бедных…
Стрепетов внимательно слушал и даже не повел бровью, когда Ратников констатировал крах курса на построение коммунизма в стране.
– … И тут уже ни о каком едином советском народе не может идти речи, когда за едой и одеждой приходиться с пяти утра очереди занимать и полдня стоять. Даже между русскими и украинцами наблюдаются трения, а вроде что делить – одной матери дети, кровные братья. А наше руководство, будто ничего этого не видит, наоборот, только масла в огонь подливают своими непродуманными действиями. Вон кого только в космос не возили и француза, и индийца, не говоря уж о представителях соцстран, даже монгол слетал. А про своих, грузин, армян, прибалтов, узбеков и других забыли. Неужто, так трудно понять, что это их очень обижает. Потому может быть кавказцы и ведут себя так вызывающе, дескать, мы в другом свое возьмем, так будем воровать, что богаче всех в вашем Союзе жить станем. И прочие по-своему реагируют на каждое такое или подобное притеснение или пренебрежение к их нациям. У вас в Алма-Ате в республиканский университет славянину или какому-нибудь местному не казаху легко поступить? – задал вопрос Ратников.
– Да, есть такое. Не то чтобы совсем невозможно, но препоны ставят. У нас в управлении дети некоторых офицеров поступали, многих валили самым бессовестным образом. Экзаменаторы, особенно на гуманитарных факультетах почти сплошь казахи, – без видимого возмущения признал Стрепетов. И тут же поведал причину своей бесстрастности. – А мы вот с женой рисковать не стали, в позапрошлом году я сына к себе на родину в Серпухов отправил, а родственники уже в самой Москве репетиторов наняли… натаскали, поступил.
– А в России, наверное, тому же нацмену никак не поступить, – предположил Ратников.
– Ну, уж нет, – сделал несогласный жест полковник. – Они в те же центральные ВУЗы по национальным разнарядкам поступают на забронированные места. Не все конечно, но кого отсюда по блату отрядят… Ну, я тебя понял, ты хочешь сказать, что все, что в республиках сейчас твориться, это отголоски непродуманной национальной политики Центра?
– В общем да. Главная ошибка, я думаю, что там не учитывают специфику каждого отдельного народа, гребут под общую гребенку и чрезмерно публично расхваливают достоинства того или иного народа. И такие они свободолюбивые, гордые и так далее и тому подобное. А ведь каждый народ имеет не только достоинства, но и свои специфические недостатки. А эти недостатки почему-то не то, что не изучали, их вообще не замечают, не учитывают. Ведь не все так же легко притираются друг к другу. Некоторые так похожи, что и не отличить, и не только русские с украинцами
– Ну, это все… – начал, было, полковник, но тут же замолк. – Ладно, а от меня-то чего ты хочешь? – Стрепетов равнодушно улыбнулся и вновь «красноречиво» посмотрел на свои японские часы «Сейку», привезенные им из заграничной командировки. Когда-то они производили фурор, но успели уже выйти из моды, и сейчас смотрелись чрезмерно громоздкими.
– Я лучше скажу, чего я не хочу, – Ратников стоял напротив сидящего полковника и, встретившись с ним взглядом, уже не отводил глаз. – Я не хочу, чтобы на мою старость пришлось время какой-нибудь большой заварухи, нестабильности сопровождающейся межнациональными столкновениями, не хочу, чтобы мой сын получил нож в спину от какого-нибудь спятившего фанатика-нацмена, а жена или дочь были изнасилованы, оказавшись где-нибудь на юге. Конечно, и зарезать и изнасиловать везде могут, но ведь не секрет, что чаще всего это на юге случается. А теперь чего я хочу. Хочу всего лишь, чтобы наша страна оставалась по-прежнему единой и могучей, но не такой бедной, хочу, чтобы между народами Союза стало меньше противоречий. Ведь за те столетия совместного проживания что-то и общее у нас у всех появилось и я надеюсь того, что нас объединяет, больше того, что разъединяет. А для этого, я думаю, надо обязательно скорректировать нашу внутреннюю национальную политику. Поэтому если бы вы, хотя бы передали наш разговор в общих чертах по своей линии в высшие политические инстанции, это возможно возымело бы определенное действие. Если надо, я могу изложить свое мнение письменно, более аргументировано.
Стрепетов по-прежнему был спокойно-равнодушен. Он даже слегка развалился на стуле… «Иш ты деловой, и меня хочет в свою авантюру втянуть. Эх ты, простота пошехонская», – думал полковник с чувством превосходства. Он не удивлялся наивности Ратникова, его вере в то, что к его «голосу» прислушаются там в Кремле, так же и к его искренней тревоге за будущее. У Стрепетова имелась своя доминанта, картина мира им самим выстроенная в сознании. Согласно ей все люди делятся вовсе не по национальностям, а на три группы, образно говоря, едут по жизни в вагонах трех классов. В третьем классе подавляющее большинство, рабочие, крестьяне, учителя, врачи, мелкие и средние руководители. Разница меж ними лишь в одном, кто-то ближе, а кто-то дальше сидит от «окна». В третьем классе едут тяжело, скучно, грязно, питаются плохо, едут в общем жестком вагоне, одним словом мучаются, кто меньше, кто больше. И те кто «протолкался» к окну на сидячие места, и те кто ютятся под лавками, толпятся в проходах, мало чем друг от друга отличаются и могут в процессе «поездки» меняться местами, или подсаживать на лучшие места своих детей. В офицерской иерархии в третьем классе едут все, вплоть до полковников. Таким образом, Стрепетов отводил самому себе весьма скромное место, у «окна» третьего класса. Вагон второго класса – это уже на порядок выше, своего рода мягкий, классный вагон. В нем размещаются: номенклатура областного звена, высокопоставленная интеллигенция, высшая артистическая богема, генералы, вплоть до генерал-полковников. Во втором классе уже «едет» не быдло, здесь просторно, вольготно, сытно кормят, здесь получаешь определенное удовольствие от жизни. Ну, и первый класс – это «пульман», в котором едут небожители, высшее руководство страны, руководство армии, экономики, культуры. Их воля священна, их слово – закон. Из вагона в вагон перейти крайне трудно, как вверх, так и вниз. Массовое смешение пассажиров из различных классов может произойти только при «крушении». Такое крушение имело место, когда пошел под откос поезд под названием «Российская империя».
Стрепетов всю свою жизнь посвятил прорыву во второй класс, и вот теперь он со всей беспощадной очевидностью осознал крах надежд, выпестованных в думах, мечтах и снах. Это, в первую очередь и предопределило его недоброжелательность в отношении Агеева, счастливчика, не приложившего почти никаких усилий, даже не осознающего, что только благодаря своей женитьбе он «автоматом» попал в этот вожделенный второй класс. Обида снедала Стрепетова, но он осознавал, что ничего не изменить – ему и его детям сидеть там, где они и есть, у окна 3-го класса.