Дорога в один конец
Шрифт:
Зная эти метания души подопечного, убережет его Ангел-Хранитель от чистилища, где «а сам стреляй, а то убьют». Только взглянуть и ужаснуться позволит. Уже через полгода появится короткое слово «Афган». И слово это откроет глаза на все в стране не только прошедшим Афганистан и выжившим, но и тем, кто существовал в этом околюченном лагере с названием «СССР» и думал, что нигде в мире нету лучше.
Попытка повешенья сбила темп и азарт отчаянной муштры. Была ли это попытка, или отмучился, таки, солдатик, – осталось покрыто мраком. Но что-то было. Сержантов собирали отдельно, что-то с ними там проводили, и послабление пошло. Но теперь попытка ступить шаг без разрешения каралась нещадно. Ночью в
Многие пробовали терпеть, и… пошли мокрые матрасы. Это не шокировало, и никого по причине этой не комиссовали. Матрасы просто вытаскивали на день на просушку, а на ночь втаскивали. Запах в казарме стоял ужасный. Массовость случаев не давала возможности порождения изгоев. Понимали – приедем в полк, и пройдет все. Так оно и будет. Для подавляющего большинства полк станет по настоящему родным домом. Но не для рядового Бута.
Глава 15
В начале июня «боевые действия» в карантине стихли. Как у Высоцкого: «А потом кончил пить, потому, что устал». Насытились все по горло. Рядовые растеряли остатки романтики и патриотизма. Сержанты объелись дарованной им на некоторое время неограниченной властью над бесправной массой. А офицеры просто соскучились по семьям. Учебный пункт 105-го пограничного полка готовился к присяге молодого пополнения. Отощавшие, загнанные, уже не призывники, но еще и не солдаты, ждали эту присягу, как избавление, как осужденные амнистию. После этого страшного мая любая перемена в бытии, что, как изрек классик, «определяет сознание», принималась измаявшейся душой безоговорочно.
А для Вадима день присяги еще и был днем свидания с Людой – любимой его девушкой. Он уже не стеснялся ее так называть. Эта радикальная перемена в его жизни обострила до крайности и чувства и ощущения. И слово «люблю» в письме уже не казалось сказанным всуе, да и не было мягкой ладошки на губах и нежного шепота: «Молчи! Молчи!..» Писать каждый день, стало для Вадима частью его трудного бытия, светлым лучиком в беспросветных тучах обыденности. Он расслаблялся, отдыхал в письмах. Написав два слова: «Здравствуй, любимая!», замирал в раздумьях, улетая в золотую осень – туда, «где прикоснулись девочка и мальчик к самой светлой тайне на земле».
«Пусть сегодня вновь нас память унесет в тот туман голубой.
Как же это все, ну, как же это все, мы не сберегли с тобой?…»
Песня из радиотрансляции бередила горчинкой сладкие грезы Вадима и не виделось ни конца, ни края этого постылого бытия. Если бы можно было выбирать: остаться здесь или ехать в Германию! Ну, разве бы он раздумывал! Одно осознание того, что сюда к тебе всегда могут приехать, уже греет сердце, и месяцы летят быстрее. Но есть ли шанс, попав в число отсеяных, продолжить службу водителем? А в Берлине Вадим точно попадал в автороту. Точно! Он без замечаний прошел здесь обкатку на ЗиЛ-130. Правда, вместо второй передачи врубил четвертую, но сумел тронуться с места, не заглохнув, и прапорщик-инструктор, видно, это оценил. Другой службы, кроме службы водителем, теперь Вадим себе не представлял.
«Пусть все идет, как идет, – решил он. – Кривая вывезет».
Зачастили фотографы. Под бдительным присмотром сержантов щелкались стандартные наборы: одиночный снимок по стойке «смирно», снимок «вдвоем с другом» и фото во главе с бравым командиром. Никаких улыбок не разрешалось, и Вадим с трудом осилил себя, чтобы отослать карточку с постной своей физиономией Люде. Дней за десять он написал ей в письме, что присяга на 11 июня и в тот же день первая партия уедет
В последнюю неделю режим стал либеральным до такой степени, что даже разрешили свободно ходить в магазинчик, где продавались сигареты да всякие сладости, в основном. Была дана установка спустить все советские деньги, иначе это будет контрабанда валюты при пересечении границы. У Вадима оставалось рубля три. Он не курил, поэтому набрал на все деньги сдобы с песочного теста да какого-то болгарского сока с мякотью. Отвел душу. И жадность фраера сгубила. Ночь прошла ужасно. Когда раз в четвертый скрюченный Вадим попросил у дежурного разрешения в туалет, тот посмотрел раздраженным взглядом на его зеленое лицо, но уже под конвоем не повел: «Иди». Вадим рванул пулей.
– Это у тебя в животе? – Ефрейтор-санинструктор повернулся удивленно в сторону сидящего на табурете Вадима. – Ничего себе! Что жрал?
Пришлось поведать.
Чайник марганцовки не вылечил. Поднялась температура, и Вадима направили в отдельный барак-санчасть, где валялись по койкам с десяток подобных. Разговорились, как водится. Оказалось, что с такими симптомами, как у Бута, должны немедленно везти в госпиталь. А вдруг дезинтерия и весь карантин обдрыщется? Но послезавтра присяга, поэтому придержат. Когда еще потом приговор себе удастся подписать. Под приговором разбитной парень имел в виду предстоящую присягу.
– Вчера шесть человек увезли в Гродно. Повезло – останутся в Союзе наверняка. – Парень закашлялся чахоточно. – А у меня, падла, температура, как назло, спала. А у тебя есть?
– Тридцать восемь и три. – Вадиму уже не хотелось, чтобы температура спала, не хотелось лишиться этого уюта без команд и беготни.
– Думаю, на присягу выгонят, но в дорогу на Берлин не потащат. После присяги увезут всех нас, кто здесь, в госпиталь. – В рассуждениях парня сквозила неуверенная надежда.
Вадиму уже не хотелось ничего. Пустой от суточного голодания живот, как будто, успокоился, и Вадим задремал. Взбудораженный температурой мозг рисовал калейдоскоп из каких-то кусков абсурдных сцен, Вадим просыпался и снова тонул в хаосе бессмыслицы.
На ужин съел только полкуска хлеба с маслом да запил чаем – аппетита не было. Желудок еду не принял, и лишь под утро обессиленный от рвоты Вадим забылся в неспокойном сне. Разбудил санинструктор, сунув в руку градусник:
– На, меряй.
Температура держалась.
Сквозь окно было видно, как на плацу 11-й взвод проводил последние тренировки в принятии присяги. Проводил без него – Вадима. «Ну, и черт с ним!» – Он уже искал плюс в сложившейся ситуации. Пускай не попадет водителем, но останется в Союзе. И Люда сможет хоть раз в полгода приехать. А, может, его вообще комиссуют? К такому повороту событий Вадим, правда, был еще не готов. А еще ставало страшно от мысли, что любимая увидит его вот таким. Худым, стриженным, с темными обводами глаз на зеленом лице. Ну как он может предстать ее взору в таком виде?! Мысли, мысли. И подступала апатия, замешанная на пофигизме, и, насколько мог, успокаивался Вадим – будь что будет.
Утром его растолкал Благород:
– Хватит прохлаждаться. Привести себя в порядок и в строй.
Тошнота и озноб гасили сознание, и Вадим с трудом натянул сапоги. Вчера он не ел вовсе и сегодня к завтраку не притронулся. Даже страшно было представить, что живот скрутит во время принятия присяги. А ведь и Люда, и мать будут смотреть!
Санинструктор, видя его бледное лицо, намочил кусок ваты в нашатыре:
– Возьми и держи в левой руке, что на цевье автомата будет, а то еще грохнешься. Было такое.