Дорога в один конец
Шрифт:
«В двадцать три пятьдесят, раньше ничего нет», – отзвуки человеческого голоса прорвались сквозь ледяную пустоту. К Вадиму вернулось сознание:
– Простите, куда раньше нет?
– На Киев раньше двенадцати ночи ничего нет, – кассирша беспристрастно повторила информацию.
Тонкий лучик тепла далекой звезды коснулся костенеющей от холода души. Был повод возвращаться. Повод для самого себя, а одно это уже немало значило. Вадим отошел от кассы и дрожащими пальцами набрал в телефонной книге мобильника родное имя.
«Абонент не может сейчас принять ваш звонок».
Лучик тепла
– Да, конечно. Я беру…
Глава 16
Большая полная луна вальяжно выползла из-за тучи и разжижила матовостью прохладную темень августовской ночи. В мертвенно бледном свете роса, густо покрывшая лес, поляну, броню бронетранспортеров, автомат и шинель Вадима, заискрилась, и, казалось, весь мир покрылся инеем в летнюю ночь.
Нагретая за день сталь остыла и уже тянула тепло из тела. Вадим поежился, отвалился от бронированного бока машины и, закинув автомат дальше за спину, пошел наматывать круги по периметру стоянки. Он был часовым во вторую смену – от двух до шести. Обычно, часовые на посту несут службу по два часа. Но здесь охрана трех учебно-боевых БТР-60ПБ скорее походила на присмотр бахчи без арбузов. Техника, конечно, военная и все такое, но если и впрямь охранять надо, то соответственно вооружите караульного. А то дали автомат без патронов, еще и его таскай да сторожи.
Молодое пополнение взвода БТР 105-го пограничного полка проходило переподготовку на водителей колесных бронетранспортеров в учебном центре немецкой пограничной части, расположенном в местечке Тойпиц, километрах в сорока от Берлина. Немецкие пограничники считались братьями по оружию, но личные контакты с ними были строго-настрого запрещены, только организовано и под присмотром. На общей стоянке учебно-боевой техники советские сторожили три свои стальные коробки, а немцы присматривали за несколькими своими. Именно присматривали, видимо, чтобы «Рус-Иван» не открутил чего-нибудь. Немцы менялись через каждые два часа. Сменщик приходил без разводящего, будил дрыхнувшего в утробе бронемашины коллегу, занимал там его место, а тот плелся досыпать в казарму.
Толстяк, сменивший проспавшего два часа часового, долго возился в стальной коробке, укладываясь. Но вдруг Вадим услышал:
– Камерад! Эй, русский!
Вадим обернулся на голос. Немец в проеме бокового люка махал ему рукой, а в другой руке держал банку, видимо, с консервами. Вадим заколебался – подойти, не подойти. Он не то чтобы жаден был на это угощение – кормили здесь прилично, но запрет на все и вся порождал желание нарушить эти бессмысленные, по его разумению, табу. Вот назло. Вот вы мне – нельзя, а я вам – назло. Втихаря. Как фига в кармане. Оглянувшись на всякий случай, подошел к немецкой бронемашине.
– Битте, камерад. – Немец протянул Вадиму открытую банку консервированных персиков. – Клаус, – направил палец себе в грудь.
– Данке. – Вадим с трудом вспоминал школьный немецкий. – Ихь – Вадим.
– О-о! Вадим! Гут. Битте, Вадим. Кушайт,
Они уминали персиковый компот с печеньем. Рыжий что-то говорил на своем языке, улыбаясь, а Вадим добродушно кивал головой, как будто понимал. Под конец немец протянул ему две пачки сигарет «Ювел»:
– Презент тебье. Унд шлафен. Спат. – Помахал рукой, зевнул и захлопнул бронированную дверь.
Вадим допил компот и швырнул банку в кусты. Хотелось прилечь куда-нибудь и забыться. Забыться от мыслей, что все, как-то, не так. И эти пограничные войска в красных погонах, и граница за границей в Берлине, и служба водителем на этом восьмиколесном гробу, и этот бессмысленный караул с автоматом без патронов – ну, все не так!
Как-то изначально все пошло не туда. Почему температура спала именно после присяги?! И дернул же его черт выпендриваться на гитаре. Когда привезли молодое пополнение в Руммельсбург – в автороту, как раз дежурным по гарнизону был командир взвода БТР старший лейтенант Дариенко. Вот и начал он выбирать себе пополнение. А сержанты-бэтэристы давай подсказывать. Вот и подсказали. Вытянули Вадима, как бессловесную скотинку из строя, и определили во взвод БТР. Играет на гитаре, поет – будет развлекать. Ночь не спал Вадим. Утром, даже не спросив разрешения у нового командира отделения младшего сержанта Бурина, пошел к замполиту с просьбой вернуть его обратно в автовзвод. Чуть ли не слезно просил.
«Комиссар» даром хлеб Родины не ел. Издалека зашел. И про «загнивающий капитализм», и про «передовые рубежи», и про бдительность во «враждебном окружении», и про необходимость знать, кто и чем дышит в осажденном вездесущими натовскими врагами отдельном гарнизоне «Руммельсбург», наконец-то, выдал. Что-то лепетал об оценках в аттестате рядового Бута, характеристиках. Даже то, что тот в школе «Комсомольский прожектор» выпускал, приплел.
А молодой солдат стоял и думал, что одним своим приходом сюда перешагнул точку возврата-невозврата. Ведь здесь, у этого гебиста, нет полутонов, а есть только черное или белое, только «да» или «нет». Вадим знал свой ответ, а значит и выбор свой. Стоял и ждал вопроса, страшась неизбежного своего ответа.
Но не дурак был старлей-замполит. Не задал прямой вопрос и не пообещал ничего, решив, наверное, что дозреет сопляк, сам придет и скажет нужное. И хорошо, что не задал, понимал Вадим. Ведь чтобы не сказать «да», необходимо было произнести «нет», а это, ох, как непросто, даже из-за элементарного страха за последствия. Два года же впереди! Целых два года!
Во время беседы в кабинет вошел командир роты. «Вот к кому надо было! К ротному», – с тоской подумал Вадим, чувствуя, что уже ничего изменить нельзя. И не его в том вина, думал с покорной обреченностью, что все так сложилось. Вадим нигде не принимал никаких решений, чтобы винить себя, и даже это его решение обратиться к замполиту, лишь сбросило шоры с глаз, намекая, что закономерность случайностей – есть судьба.