Дорога в снегопад
Шрифт:
Алексей старался угадать, кем был этот человек году эдак в 84-м, когда еще не уверовал в свою избранность. Инструктором обкома партии? Научным сотрудником? Дипломатом? Чекистом? На ум ему пришел Антон, и он позавидовал ему. Что ни говори, человеку в обоссанных штанах никто не делает подобных предложений. И ему, Алексею, захотелось немедленно переместиться отсюда домой, в свой район, и вместо этой тягостной беседы идти в магазин за пивом.
Он задумчиво помолчал под выжидающим взглядом собеседника, потом спросил:
– Вы настолько боитесь смерти?
Андрей Николаевич сделал движение телом, выражавшее
– Все люди, мне кажется, ее боятся. Вы, разве, нет?
– Я тоже боюсь, – согласился Алексей, – но, мне кажется, совсем по другим причинам.
– По каким же таким другим, позвольте полюбопытствовать? – спросил Андрей Николаевич, облокачиваясь двумя руками о поверхность своего необъятного стола.
– Извольте, – улыбнулся Алексей, – только предвижу, что мой ответ насмешит вас. Или заденет.
Он сделал предупредительную паузу.
– Говорите без обиняков, – ободрил его Андрей Николаевич, и по выражению его лица было видно, что он действительно готов услышать что угодно и сохранить при этом спокойствие.
– Видите ли, – сказал тогда Алексей, – вы проделали немалый путь до этого кабинета. Годы, в которые это происходило, все мы хорошо знаем – сами живали. И мне кажется, что столь необыкновенное благосостояние возможно было приобрести исключительно за счет других людей. Я вашей жизни не знаю, не хочу сказать, что вы лично кого-то там ограбили на большой дороге. Но выходит-то так. Наши предки кровью платили, чтобы жизнь стала справедливей, а мы на них наплевали.
Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея – во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.
– Вы поклонник советской власти? – поинтересовался он.
– Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.
– Ах, вот что… Христианское общество… – с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.
– Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.
Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.
– Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.
Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.
– Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, – сказал Алексей, – но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.
– Может быть, все-таки кофе? – повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. – С корицей?
– Простите, я пойду, – сказал Алексей.
– Ну что же, – сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, – желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.
– Спасибо, – ответил Алексей, поднимаясь, – если говорите искренне.
– Почему нет? – Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз
– Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, – холодно сказал Алексей и пошел к двери.
Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как-будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.
– Водки, – сказал он официанту, даже не глянув на него. – Какая есть?
– «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… – начал перечислять тот.
– Вот этой, – перебил его Алексей. – Грамм двести, пожалуйста.
Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…
И вот в этих почти неизменных декорациях развернулась какая-то совсем новая, очередная жизнь. Одно время ему действительно показалось, что позор заключительного десятилетия XX века худо-бедно преодолен, что страна, как утопленник, коснувшись ногами дна, начала медленно всплывать к свету из мрачных глубин. Он даже удивлялся, что поворот к лучшему случился так скоро. Но сейчас, после встречи с Андреем Николаевичем, он не то чтобы понял, – понимать-то он понимал, – а прямо-таки ощутил, что ничего не изменилось, а только видоизменилось. Зло приоделось, научилось болтать. Анархия, под которой в 90-е понимали демократию, обрела суверенитет и вицмундир. Придумали себе генеалогию. Пенсионерам раздали по грошику, а отняли по два. Алексей искренне чувствовал себя наивным простофилей.
Сообразив, что уже достаточно пьян, он расплатился, дошел до «Арбатской» и сел в поезд. На «Киевской» напротив него села девушка. Некрасивая, стеснительная, небогато одетая. Все ее бесхитростные желания, вложенные в нее природой, были написаны на лице ее столь ясно и беспомощно, что Алексей содрогнулся от сочувствия. «Милая, – подумал он с грустью. – Наплевать тебе на политическую систему и парламентскую демократию. Хочешь ты замуж, да ребенка родить, сыночка или доченьку. И чтоб не пил, не курил… Не пил. Достаточно, – ограничил себя Алексей. – Вот какая жизнь у тебя будет? Будешь работать, надеяться. Будешь обзванивать клиентов, предлагать скидки на междугородную связь. А тебя будут через раз на хер посылать. Обидно это, а? Будешь ловить взгляды в метро. А годы-то – фф-и-ить. Летят. Будешь плакать в подушку. Так и пройдет жизнь. А упыри тебе эти – пенсию четыре тысячи… Прости меня, что я ничего этого не могу тебе дать. Даже пенсии».