Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

Удальцов Николай

Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться. И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.

Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство. Правда, если государство приручило философов – это не философы.

С поэтами, кстати, то же самое…

Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.

Наверное, я стал терпимее к времени.

А, может, просто перестал предъявлять к времени

такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.

– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.

– Что случилось?

– Хочу выпить.

Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.

– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.

– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.

– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…

Потом, уже вечером, у меня дома, мы, я и Андрей, напились.

Пили долго.

До темноты.

Пока на небе не выступили здоровенные чистые звезды.

– Ну и что раззвездились? – размахивая головой из стороны в сторону, высказался по поводу звезд Андрей Каверин.

Мне как-то нечего было добавить, а Петя Габбеличев – он не пил, а просто сидел между нас – сказал:

– Звезды – это то, что нам раньше обещали ученые, потом – политики, а теперь – врачи-психиатры…

Художник Петр Габбеличев

Мальчик лет пяти, мой сосед, как-то постучался в мою дверь.

Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.

В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.

Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.

Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:

– Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?

Пятилетний сосед подумал и ответил:

– У нас обоих хорошо получается.

Если мы стараемся…

…Я не пью уже больше десяти лет.

А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.

И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.

От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.

Дольше всех держались мои дети.

До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.

…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.

А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?

И ненавидел себя за это.

Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.

Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.

Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.

И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:

– Такой, ты нам больше не нужен, – наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.

Так могут любить только дети.

Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:

– Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?

– Есть, – Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.

Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.

– Купите, – прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.

– Хорошо, – видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.

Дети ушли, и вернулись довольно быстро.

Но все-таки, я успел вновь передумать все.

Я алкоголик.

Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.

Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.

Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.

У меня только один шанс сохранить детей, – все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.

Дверь была открыта, и дети вошли без стука:

– Вот тебе, –

ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.

Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.

В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.

Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:

– Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.

Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.

Это – последняя бутылка…

– Мы тебе верим, – я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.

…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.

– Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.

А сейчас – самый пиковый для тебя момент.

– Я знаю.

– Ну ладно, – пожал плечами Игорь, – Заеду через неделю. Если запьешь – заберу

– Не запью.

– Посмотрим… – сказал он, как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.

А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье. И лечить Васю у него, мы уже не могли.

По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:

– Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.

Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:

– Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…

От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания. Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…

…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.

А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.

Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.

Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.

Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.

Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.

Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.

И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:

– Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:

– Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?

Попробуй угадать с трех раз?

Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.

И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.

Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.

Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.

Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…

Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал…»

– Идеалы? – ответил Григорий, – Это хорошо.

Это что-то вроде препятствий на скачках.

Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…