Дорога во все ненастья. Брак (сборник)
Шрифт:
Говоря откровенно, ничего конкретного я не предвидел. Предвидеть – это вообще-то – вмешиваться не в свое дело…
Наверное, поэтому, я просто спросил:
– Что-то в твоих словах не слышно оптимизма?
Петр помолчал не много, а потом ответил, кажется вздохнув:
– Оптимизм – это, всего лишь, пародия на счастье……Так выходило, что если на шашлыки или на рыбалку, то мы собирались у Петра, если – выпивать просто так или по поводу чьего-либо дня рождения или выставки, то у Гриши Керчина, а вот, поговорить, так это, непременно, у меня. У Никитина, мы давно уже не собирались, да и сам, Вася, встречался с нами все реже и реже.
Это не значит, что у нас был какой-то заведенный порядок, а просто все выходило
Поэтому, я не очень удивился, тому, что Петр назначил встречу у меня – кроме всего прочего, мой дом стоял где-то посредине дороги от Петра к Грише.
И тому и другому, одинаково неудобно до меня добираться.
Я понимаю, Кутузовский проспект строился не по этой причине, но получилось удачно.
Особенно, в глазах тех, кто в удачу верит.Однажды, у меня случился разговор по поводу веры в удачу с Григорием, и сейчас, я, конечно, не помню его дословно, но общий смысл был следующим:
– Глупые верят в удачу, – говорил один из нас. Теперь уже не имеет значения, кто именно, – Умные – в законы вселенной.
– А остальные?
– В приметы…В том, что что-то произошло с Васей Никитиным, я не сомневался, а об Олесе я, почему-то совсем не подумал.
В первый момент.
Я подумал о ней, только после того, как позвонил Грише Керчину.
После этого, я думал о ней постоянно, и когда, мы все трое, собрались у меня, получилось так, что Керчин сказал всего несколько слов.
И дальше, все стало ясно.
Ясно, что ее судьба не безразлична ни одному из нас.
Именно поэтому, Григорию прошлось сказать всего несколько слов…Художник Григорий Керчин
Петр Габбеличев позвонил мне и сказал о том, что у Олеси СПИД.
Мы договорились встретиться у Андрюши Каверина, хотя нам обоим, в то время, было не понятно, чем мы можем помочь – СПИД – это ведь такая вещь, что переливанием крови не обойдешься.
А потом я сел и задумался о том, что такое везение.
Вот, например, мой дед, генерал, был репрессирован дважды, а, значит, дважды ходил по краю жизни. Дважды незаслуженно и бессмысленно рисковал тем, что, в лучшем случае, сгинет в холодных до мозга костей, и голодных до дистрофии колымских или воркутинских, известных ужасом смерти, или безвестных, и оттого еще более страшных, интинских, омских, волжских, читинских или еще каких, многосотенных, номерных лагерях.
И, вроде, не повезло моему деду.
Но сам дед, считал, что ему повезло.
Потому, что в первый раз, его арестовали в середине июня сорок первого, а в июле, многих генералов и старших офицеров, в том числе и моего деда, стали выпускать – не хватало Сталину командиров для бессчетной армии.
А второй раз, деда арестовали первого марта пятьдесят третьего, а уже седьмого марта, Берия стал выпускать подследственных.
Такое вот, везенье-невезенье выпало моему деду.
И, поди, разберись – где она, правда…Я думал о везенье.
Не догадываясь о том, что о везенье думает и мой друг Андрей Каверин.
Может, мистика в этом какая.
А, может, о везенье думают все нормальные люди…Хотя, приходить к выводу о нормальности в то время, когда другой мой друг, Вася Никитин, находится в сумасшедшем доме, не очень корректно. Как, вообще, не очень корректно, приходить к выводу о нормальности.
Когда-то, на какой-то презентации еще более какой-то выставки, мне пришлось разговаривать к кем-то, с кем я был знаком чуть-чуть, или не знаком совсем, что еще менее ответственно. Кстати, выставка мне совсем не понравилась, но я не говорил об этом, когда перешагивал через ворох грязных, мятых рубашек носков и трусов, разбросанных по полу. Я как-то не понял, что это искусство, потому, что никогда не относился как к искусству к тому, что иногда скапливалось на полу в моей собственной
В этой мешанине я и разговаривал с тем самым кем-то.
И хотя я слушал его не очень внимательно, до меня все-таки донеслась его фраза:
– У вас, людей творческих, иной склад психики, необычный.
Видимо, я к тому времени еще не много выпил даровой водки, и потому, не ответил.
Хотя, ответ у меня был:
– Необычный, иной склад психики, у людей нетворческих…
А у творческих – с психикой все в порядке……Потом мне позвонил Андрей:
– Что тебе сказал Петр?
– Что у Олеси СПИД.
– А, что еще он сказал?
– Больше ничего.
– Н-да. Петр такой умный, что даже молчит, когда ему нечего сказать.
На политические разговоры меня не тянуло, и поэтому я не сказал, что именно этим, Петр отличается от нашего правительства.Я вышел на балкон. Подо мной был пустой двор, уже оставленный шедшими на работу, пустая мостовая, от которой откатили машины работавших, и еще не начали заполнять те, кто остановился возле нашего дома по своим, дневным делам.
Впрочем, мостовая оказалась не такой уж пустой – на ней, прямо под моим балконом, одиноко стоял мой «Ленд-ровер».
Я посмотрел на свою неприкаянную машину и подумал о том, что сейчас мы с ней оба одиноки.
Дело в том, что последнее время, я ощущаю вокруг себя какой-то вакуум.В любом случае, мне одинаково не нравится и то, и другое.
Вакуум – это пустота.
А пустота начинается с безразличия.
Мне стало надоедать все, что я делаю, а тому, что я делаю – стал надоедать я.
Толи это начала кризиса, который у меня всегда короткий – с неделю, не больше, но глубокий и жилотянущий, толи это конец молодости, которая во мне, кажется, подзатянулась.С этим предстояло смириться.
Так, как ничего серьезного на горизонте не предвиделось, если не считать того, что я собирался заключить договор с Домом Высоцкого о написании серии картин по песням Владимира Семеновича.
Впрочем, собирался я сделать это уже давно, а то, что собираешься сделать давно – вроде, как, уже и не собираешься.И, как назло, погода стояла такая, что болеть не хотелось – тихая, солнечная, с приятным ветерком, на уровне моего, пятого, этажа. Болеть не хотелось самому, и не хотелось, чтобы кто-то был болен.
Торопиться мне было рано – у Петра дорога к Каверину занимает не меньше часа – вот я стоял на балконе и думал.
Может, будь мое состояние иным, я и думал бы по-другому.
А-то, выходило одно:
«…Зло, не то, чтобы стало сильнее, просто оно, как-то разгулялось.
Развязало себе руки, не ощущая рук, противодействующих ему.
Я не переоцениваю свои силы.
Конечно, я мог бы свернуть шею паре торговцев наркотиками, но меня за это просто посадили бы в тюрьму.
И ничего, в конечном счете – не знаю, бывают ли другие счеты, но выражение очень точное – не изменилось бы ни в мире, ни в моем дворе.
Тем более, я ничего не могу поделать с организованной преступностью, коррупцией, эпидемиями.
Что, там – с обыкновенным хамством в трамвае – и-то, справиться мне не под силу.Но это не повод, мне, здоровому мужику, ни делать ничего.
И если я смогу хоть в чем-нибудь помочь одному человеку – я сделаю это.
И пусть, этим человеком станет почти не знакомая мне девчонка…
Значит, такая судьба нам с ней – обоим…»О том, что, приблизительно в это же время, приблизительно так же думали и мои друзья, я не знал.
Вру.
Я знал это точно, потому и разговаривать нам долго не пришлось, когда мы, наконец, встретились у Андрея Каверина.Мы не давали никому никаких слов, не были связаны никакими обязательствами. Больше того, попавшую в беду девчонку, мы едва знали, и ничем не были ей обязаны. И поступали мы так, как поступали не потому, что это нам нравилось. Просто, каждый из нас считал это правильным.