ДОРОГА ЖИЗНИ ГВАРДИИ РЯДОВОГО
Шрифт:
СОЛДАТСКИЕ ДОРОГИ ГЛАЗАМИ СОВИНФОРМБЮРО.
Светлой памятью о Васильке Соколове, первом послевоенном сыне Ивана Антоновича, которому суждено было прожить всего один год, диктуются эти строки. «Младенческая» (так говорила, я хорошо помню, мать) скосила годовалого с солнечным ликом ребенка дивной красоты, огромные глаза которого вобрали в себя, казалось, всю голубизну небес. Что говорила сельская «медичка» (врача возле него не было), неизвестно. Кажется, что это была вроде младенческая эпилепсия, которая не поддается лечению. А по мне: до него – еще в утробе матери – долетела пущенная в его отца фашистская пуля. На судьбе и здоровье сына солдата, вернувшегося с самой тяжелой войны длиною в 1410 дней, сказались фронтовые тяготы, ранения, контузии его отца. Фашизм продолжал убивать. Только теперь – уже ни в чем неповинного младенца, жизнь в которого вдохнул ратник, истосковавшийся за годы каждодневных битв и сражений по любви и страсти. По семье. По образу жизни, какой она была до войны. Война не в силах была вытравить его память о поре его молодой зрелости, жажду жить, творить, растить детей, которых должно было быть обязательно много. Ту жизнь, что была растоптана сапогом вероломно ворвавшегося супостата, теперь надо было восстанавливать
Умер Василек на крещенье, в большой православный праздник, 19 января 1948 года. Это дитя, поразившее повитуху в момент своего рождения «ангельской красотой», с неземной силой всматривалось в отходивший от мрака мир удивленными глазами всего один год. Что успели эти глаза заметить, запомнить, сокрыть во глубине своей не по-детски успевшей отяготиться земной жизнью души? Что успела эта светловолосая головка младенца понять перед тем, как навсегда покинуть сей тленный мир, от самих корней взваливший на него бремя судьбы раненых и павших на бранном поле? Это навсегда останется тайной. Его тайной, которую он, еще безмолвный, унес с собой. Для вчерашнего солдата держать на своих руках бездыханное тельце годовалого сына было продолжением ужасов все той же войны. Я помню молчаливые слезы на глазах отца.
Сегодня Василек лежит в окружении тех, кто даровал ему жизнь: спустя тридцать один год к нему в фамильный склеп сельского погоста явился отец, через сорок восемь – мать. Все эти годы его родители жили в убеждении, что рождение сына после всех тягот и испытаний войной было их достойным отваги ответом надменному врагу, вздумавшему посягнуть на землю, принадлежащую их предкам.
Работа над этой книгой близилась к завершению, когда на глаза мне попалось интервью кинодраматурга Станислава Говорухина. Его убежденность в том, что мужчина воспринял Великую Отечественную войну как счастье – при всей парадоксальности этого созвучия – существенно повлияла на мое понимание личности отца, на осознание того личного, что жило в нем нераскрытым, быть может, даже для него самого. И прав, наверное, кинодраматург, когда он, сопоставив личностные начала мужчины и женщины, стремится выделить общую для них гражданственность. И подчеркивает то, что присуще только женщине. Сплавляя воедино будничность, серость повседневной жизни с высокой степенью гражданственности, он возвышает этот сплав чувств до высот, достойных пера непревзойденных авторов любовной лирики всех времен. И трижды прав, когда он сам говорит о женщине сухой прозой: «Муж у нее – достойный защитник Отчества не только потому, что у него такая профессия, а еще и потому, что у него тыл крепкий. Значит, она тоже участвует в таком деле, как защита Отечества. Женщины всю жизнь себя так проявляли. Вспомните: войну кто выиграл – Жуков что ли с маршалами? Генералиссимус? Войну выиграли солдат и его баба. Бабы трудились в тылу. И дети, и бабы, и бабушки. Поговорите сейчас с любым из воевавших мужчин – для него эти четыре года чуть ли не самые счастливые были, самые интересные. И спросите женщину, которая переживала войну в тылу: был ли у нее хоть один счастливый день? Ни одного. Они защищали Отчество».
В жизнь тыла война врывалась катастрофически непостижимой правдой сводок Совинформбюро. С этими сводками сверялся каждый день и каждое мгновенье самого драматичного в истории России четырехлетия. Весь ритм жизни советского общества был подчинен одной задаче: с честью преодолеть небывалую трагедию. Народ нацелил себя на священную войну. Далеко не каждому (поколению даже!) дано испытать великое чувство сопричастности ходу истории, почувствовать себя ввергнутым в водоворот событий, исход которого зависит от тебя. Даже сегодня, спустя шестьдесят лет, эти события – не есть просто материал для учебника истории. Живы сами участники войны, кровоточит израненная память потомков тех, кто с нее не вернулся. Ни один мальчик, ни одна девочка в школе не должны относиться к страницам Великой Отечественной как к школьному уроку, а всегда – только как к уроку беззаветного мужества, неколебимой преданности и верности своей Родине. В книгах же надо сохранить дыхание грозового времени, а не сводку событий. Это дыхание с удивительной силой духа передали советские писатели и журналисты, которых в несгибаемую когорту объединило Совинформбюро, превратило в публицистов высочайшего накала мысли и взлета чувств. Благодаря этой когорте мир стал свидетелем рождения в советском обществе доселе неведомой силы в сражении с вероломным захватчиком, в борьбе с наглой фашистской нечистью. Из недр народных эта когорта извлекла силу, показала ее несокрушимую мощь как неотъемлемой составной военного потенциала социалистического государства. У этой чудотворной силы есть имя собственное: раскрепощенный дух человека.
Уже на второй день войны главная газета страны, «Правда» обратилась к народу с простыми, понятными каждому словами: «За оружие, товарищи и друзья! Оружие везде: и на кораблях наших, и на самолетах, и на танках, оружие на заводах наших, на полях, шахтах. Каждое лишнее зерно урожая – лишняя пуля врагу. Каждый кусок угля – лишний снаряд. Каждый стакан горючего – драгоценность: именно его и может не хватить самолету, забравшемуся в далекий тыл врага. Каждая мысль, каждое слово наше – оружие: оно поможет сокрушить прыжок осатаневшего зверя. Оно поможет победе во имя будущего счастья народов».
Так случилось, что эпизод, связанный с этим номером «Правды», навсегда врезался в мою память. Полуторка отца остановилась не у самого нашего дома, как это бывало раньше, а чуть подальше. Из нее выпрыгивали вернувшиеся из военкомата мужчины и расходились по своим домам. Захлопнув дверцу кабины, отец пошел навстречу нам, детям, бежавшим к нему со всех ног. В его руках была схваченная бечевкой связка книг, букварь, арифметика, тетради, из авоськи торчал пенал, несколько коробок цветных карандашей. Я заметила, одну книжку отец держит отдельно и протянув ее мне попросил прочесть ее название. Читать я уже умела и к радости отца громко вслух прочла «Герои и мученики науки». Эта книга Берковой об ученых, можно сказать, стала родоначальницей моей домашней библиотеки. Зачитанная мною, моими друзьями, детьми, а теперь и моими внуками, обветшалая, истертая, местами даже порванная эта книга стала своего рода талисманом на моем пути в мир науки.
Деревня знала, зачем вызвали всех мужчин в военкомат. Слово «война» висело в воздухе с тех самых минут, как председатель сельского совета Иван Кувшинов принял накануне телефонограмму с сообщением о нападении Гитлера на нашу страну и предписание всем призывникам незамедлительно явиться наутро в военкомат. Для нашей тихой, объятой пасторальным спокойствием деревни, где не было даже радио, с красотой ее благоухающих пахучими цветами лугов, готовых к сенокосу, с трудовым людом,
Всем дали одни сутки на сборы, на клятвы семьям, на прощанье с детьми. Каждый дом погрузился в заботу: кто-то выпекал солдатский круглый каравай в самодельную котомку, кто-то подбирал шерстяные носки, а дядя Влас, муж старшей папиной сестры Аграфены, принес для отца напутственный «талисман» – полотняные портянки, которые хранились у него новенькими, как реликвия времен гражданской войны в память о 25-й, чапаевской, дивизии, красноармейцем которой он был. Наутро деревня «честь-честью», как и положено среди близко знающих друг друга людей, провожала своих защитников на войну. Это была людская масса, шагавшая по главной улице деревни по ей одной присущим законам. Не помню уже, кто играл на «тальянке», но до сих пор живет во мне красивый голос запевалы и певуньи нашей деревни, тети Нюры, племянницы отца. Помню и песню: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты», которую я воспринимала тогда как специально посвященную отцу. Это была процессия, сопровождалась она беспорядочной беготней босоногих малолетних детишек. По мере ее движения народу становилось все больше. И на «кузнечной площади», как бы замыкавшей наш «главный пришпект» вся эта людская масса затормозила свое движение, чтобы отдать дань уважения кузнице, первой достопримечательности колхоза. Здесь подковывались колхозные кони, приводились в порядок серпы, изготовлялся нехитрый, создаваемый по эскизам собственных народных умельцев инвентарь для хозяйственных нужд. Эта площадка была любимым местом мужчин. Нередки были стихийно возникавшие соревнования в мастерстве «на понимание кузнечного искусства». Здесь всегда горел огонь, а рядом была запруда, искусственный водоем, который не зная устали заполняла мелководная, но достаточно ретивая во время весеннего половодья речушка Шапкинка. Над ней красовался новый, добротной постройки деревянный мост, предмет особой гордости его главного проектировщика и прораба Александра Емельяновича Христофорова. Это был «Мост Мельяныч», ничуть не меньшая, чем кузница, гордость деревни.
Вся эта людская масса, управляемая только ей присущими законами бытия, прошагав по мосту, взобралась на пригорок, где в ожидании мобилизованных на фронт стоял колхозная полуторка, наименованная почему-то «Студебеккером» (не уверена, что это была действительно американская машина, так ее окрестил народ) и откуда брал начало «тракт». Так именовалась достаточно широкая, на редкость прямая и очень пыльная дорога, по сторонам которой колосились слева – рожь, справа – пшеница и гречиха, окруживши зеленый островок сельского погоста, где обрели для себя покой еще первые поселенцы нашей деревни. Тракт вел в райцентр Базарные Матаки. Заметив взбирающихся на возвышение людей, машина стала сигналить. За рулем сидел мой отец, рядом дядя Ваня Христофоров, а у капота машины стоял председатель сельского совета. В гул плачущих женщин и детей ворвался властный голос Ивана Кувшинова: «По коням!». Мужчины в мгновение ока взобралась в кузов полуторки. Почти все они были молодые, крепкие, загорелые и улыбающиеся (чего это они улыбаются, запомнила я свою мысль) в возрасте тридцати – тридцати пяти лет. У каждого из них было общее для всех воинское звание – рядовой. Солдат, одним словом. Мать передала отцу котомку, где поверх всего содержимого лежал круглый каравай пшеничного хлеба с отрезанной от него горбушкой. Эту горбушку тетушка Аграфена, старшая сестра отца, отрезала от каравая специально перед тем, как положить его в котомку и сказала мне: «Этот кусок надо сохранить, тогда отец вернется целый и невредимый». Затем она положила его в заранее заготовленный ею холщовый мешочек, стянула шнурками и дала мне со словами: «Ты старшая и, стало быть, самая умная дочка отца (мне было семь лет, сестренке Гале – пять, брату Юре – не было и трех). Ты должна сберечь этот хлеб и этим хлебом встретить отца, когда он вернется с войны. А он вернется. Оставленный в доме кусок от его солдатского каравая будет его ждать и беречь от пуль». После этого она попросила меня собственными руками спрятать мешочек за божницей, которая была у нас, сколько я себя помню, в углу избы над обеденным столом. Я восприняла все это как обряд, который непременно надо соблюсти, как особый ритуал, как заговор на возвращение отца. До сих пор я не знаю, и нет у меня объяснений, что за ритуал это был, но я внушила себе, что этот мешочек нельзя трогать, нельзя открывать и уж ни в коем случае нельзя хлеб ни откусывать, ни отрезать. Иначе с отцом может что-то случиться: ранят, убьют. С этими словами у семилетнего ребенка ассоциировалось, как я теперь понимаю, что-то страшное. И только я, хранящая этот мешочек с отрезанным ломтем, могу спасти отца, противостоять гитлеровцам, уберечь отца от всех несчастий, которые поджидают его на войне. К рассказу об этой горбушке мне еще придется вернуться.
«Даем газ!» – крикнул, высунувшись из кабины, отец. Машина рванулась, оставив за собой клубы дыма и пыли.
Возвращение по домам было унылым. Молчали даже совсем малые дети, притих и мой обычно крикливый двухлетний братишка Юра. В каждом доме об ушедших на войну теперь напоминали прикрепленные к стенам на самом почетном месте их фотографии, где они, совсем молодые, были запечатлены в лихих буденовках на голове как память о былой их службе в рядах Красной Армии по призыву. Отныне в каждой семье эта фотография становилась святыней, обретала особо высокий смысл и в глазах детей как свидетельство причастности семьи к живой истории отчизны, которая в свой трагический час нуждалась в том, чтобы самые сильные в стране сменили свои мирные занятия на ратный труд. Это понимал каждый, хотя и не совсем представлял себе, во что в действительности вылился он за годы войны. И это следует, наверное, знать и помнить об этом в заботах дня, разумных или праздных, в житейских буднях на горестной земле..