Дорога. Записки из молескина
Шрифт:
Эту задачу я вымарала маркером сразу, в первый же день после завтрака в отеле, отведав творог, и мацун, и варенье из айвы, и лаваш, и сыр, и кофе по-армянски, и… и… и… Вычеркнула, короче, и правильно сделала. И совесть меня не мучила. Так вкусно, так красиво, так ароматно и так искренне щедро нас кормила Армения.
Армянский язык как чистая вода, как родник перекатывается между камешками: цокает, щелкает, дзынькает, поёт. Слово на армянском языке приседает и отдыхает на гласных, скачет на согласных. Растягивается на «ааа», экономит на «о», вытанцовывает изящно на «дз» и «ц».
По-русски говорят почти все. Так красиво и эмоционально, что немедленно поддаешься обаянию этого мягкого акцента, и присаживаешься
Вот оно что! В армянском языке – 36 букв. Вот почему армяне, когда говорят по-русски, растягивают слова. Им букв не хватает. В каждом слове по три. Поэтому они говорят:
– Да-аброо па-ажа-аловаць, Ма-арууся-джан!
Комната моего номера была овальной. И все в ней было расположено как-то не так, неудобно. Или мне казалось, но спалось там тяжело, по вечером даже было страшновато, как будто в этом номере когда-то случилось что-то неприятное и остались следы слез и страданий. И что-то тихо постукивало по ночам, к тому же сам по себе неожиданно то включался, то выключался кондиционер, и солнце даже не заглядывало в окна весь день. Зато все эти неприятные мелочи компенсировались событиями, которые происходили со мной по утрам.
Ну, например, такое.
Напротив моего окна шло бойкое строительство. К восьми утра на балконе второго этажа недостроенного дома собирались рабочие – крикливые, загорелые, в касках, с инструментами и… садились пить кофе. Я наблюдала из-за плотной шторы – да, они варили его на каком-то странном приспособлении с открытым небольшим огоньком и пили. Мне даже чувствовался аромат. Я принимала душ и брела в ресторан отеля на завтрак. Там проводила тридцать – сорок минут времени, чтобы поесть, выпить кофе и поговорить со всеми нашими. Когда я возвращалась в свой номер – рабочие все еще пили кофе и говорили, судя по всему, о футболе. Нет, они говорили по-армянски, но повторяли: «Мхитарян, Мхитарян!» Я не большой знаток футбола и еще меньший его поклонник, но про блистательного Генриха Мхитаряна – еще недавно игрока донецкого «Шахтера», – конечно, слышала. Когда я через полчаса выходила в полной готовности из номера и закрывала окно, то видела, что они опять варят и пьют кофе и, эмоционально перебивая друг другая, продолжают говорить о футболе, уже добавляя новое имя: «Мхитарян, Мхитарян!.. Иштоян, Иштоян!» После обеда, если мы заезжали в отель взять концертную одежду или просто передохнуть, я с нетерпением бежала к окну… и – да, так и есть – рабочие варили и пили кофе… и «Мхитарян, Мхитарян!»…
Вечером я приезжала очень поздно и уже не заставала рабочих на балконе. На их месте сидел сторож. Он варил кофе и пил его, читая при этом свежую газету с портретом великого армянского футболиста Генриха Гамлетовича Мхитаряна на первой полосе.
Я поделилась своими наблюдениями с горничной Рузан.
– Смотри, Рузан, как хорошо они устроились: сидят, не работают, пьют кофе и все время разговаривают про футбол.
Она кивнула:
– Даааа. Все кофе пююют, даааа. А ты на улицу посмотри – сидят у входа в магазины свои и лавки, кофе пююют, пююют, в нарды играют, разговаривают. Все.
(И правда, хозяева магазинов сидели вдоль улицы на раскладных стульчиках или креслах, пили кофе и переговаривались, спорили о политике – «риформы-риформы!», но главное выясняли, какой все-таки футболист лучше, звезда 70-х Левон Иштоян или нынешних – Генрих Мхитарян.
Но самое интересное – несмотря на частые кофе-брейки, дом напротив рос каким-то фантастическим образом как на дрожжах. За ту неделю, что я провела в Ереване, он вырос на целый этаж. А строители все так же продолжали сидеть на балконе и пить кофе.
Кстати, о раннем утре, кофе и горничных.
Без кофе я не просыпаюсь. Без кофе я рассеянная и сонная. Я не понимаю, когда ко мне обращаются, меня не радует утро. Я –
И вот встаю утром вялая и слышу, как в коридоре милая женщина, горничная, вежливо спрашивает у всех, выходящих на завтрак, когда можно убирать номер. Я еще с закрытыми глазами принимаю душ, натягиваю джинсы и майку, купленную в театре «Квартет И». Эти майки – их у меня две или три – мой талисман. Я всегда беру их с собой в путешествия. Та, что в то утро на мне была, – со списком фантастических животных впереди и с надписью «День радио» на спине. Я выхожу в общий коридор, вешая на ручку двери «Tidy up the room please». Говорить утром для меня – испытание. Отвечать на вопросы – подвиг. Сонная бреду на завтрак. За моей спиной горничная кого-то зовет, потом опять зовет. Но поскольку на ручке двери моего номера висит табличка с просьбой убрать номер, а на углу кровати лежат чаевые, полагаю, что обсуждать со мной ей нечего. Уверена, что она зовет кого-то другого.
Это я так думала, пока не услышала легкий топот сзади и голос запыхавшейся Рузан:
– Э! Деньрадио-джан! Деньрадио-джан!
– ???
– Номер оставила открытый! Закрыть, не закрыть? Как?
Борис Бурда
В аэропорту к нему подбегали люди, чаще яркие девушки, чтобы сфотографироваться. Я говорю друзьям, вот, сфотографируются с Бурдой, выложат в Фейсбук или во Вконтакте, будут нехотя отвечать на восхищенные вопросы друзей: «Вааау!!! Это Борис Бурда? Это ты с Борисом Бурдой? А где это ты с Борисом Бурдой? Вааау!» И получат сотни лайков и бешеную популярность будут иметь.
Да, так вот Бурда.
Как же меня восхищала его спокойная, даже немного надменная уверенность и значительная царственная неторопливость. За завтраком только к нему выходил повар ресторана и подавал с поклоном овсянку, омлет и кофе, приговаривая:
– Я пооомню, авсянкэ на ваде. Ни на малаке. На ваде. Я поомню.
Приходя на завтрак раньше всех, я наблюдала в открытую на кухню дверь, как повар, завидев медленно идущих Бориса и его милую жену Ирину, торопливо натягивает парадную куртку, белоснежную, хрустящую, отглаженную, и кто-то из официантов на голову его напяливает крахмальный, торчащий вверх колпак. Затем он хватает поднос и, волнуясь, направляется к столу Бориса. Потом, довольный и уставший от волнения, он возвращается к себе на кухню, и кто-то из официантов или помощников первым делом аккуратно снимает с его головы колпак и надевает обыкновенную белую поварскую шапочку на резинке. И я не могу отделаться от назойливого желания пробурчать реплику за него, этого чудесного повара, уже ставшего моим персонажем: «Шляп’ сними? Гаварю, шляп’ сними? Да?»
Борис выступил с нами на концерте в Театре имени Сундукяна, провел встречу в университете и вдруг исчез.
– Где Борис? – спрашивали Ирину.
– Борис – в Сибири. – Жена Бориса Ирина такая же обстоятельная, серьезная и спокойная. Ее ведь спросили «Где», она и ответила где. Когда ее спросили «куда улетел», она ответила:
– Улетел в Новосибирск.
– А вы почему за ним в Сибирь не поехали?
– Может, и поеду, – пожала плечами Ира.
– Еще не декабрь, – тихонько подсказала я Ирине.
Повар ходил в своей старой куртке, растерянный, и зыркал на нас с Ириной неодобрительно, с подозрением, как будто мы связали и спрятали Бориса. Кофе и овсянку нам подавал молодой официант, ни слова не понимавший по-русски.
– Дорогой, – просила я его, – не клади сахар в кофе.
Он бежал куда-то и приносил еще одну сахарницу.
– Не нужен мне сахар, забери, – возмущалась я.
Он опять бежал и приносил два пакетика коричневого тростникового сахара.
– Слушай, ты что, меня не понимаешь? – возмутилась я, а мальчик молчал и смотрел испуганно и жалостливо. – Ты что, с гор спустился? – задала я ему (стыдно вспомнить!) идиотский вопрос, так одна наша учительница в школе иногда спрашивала тех, кто не мог ответить на уроке: «Ты что, с гор спустился?»