Дороги товарищей

Логинов Виктор Николаевич

Столько мольбы, столько отчаянной надежды было в ее голосе.

Нужно было отвечать, а Саша молчал.

— Я тебя не подведу, даю честное комсомольское, я выполню все задания, даже если и смерть будет грозить, только возьми меня отсюда, Саша, милый! — с мольбой и отчаянием сказала Люба.

Саша понял: Ласточка совершенно уверена, что он знает, как поступить и что предпринять в этот тяжелый час. И еще он понял, что нельзя разуверять ее, гасить ее возгоревшуюся надежду. Он встал, подошел к девушке и снова взял ее за руку.

— Возьму, Ласточка, обязательно возьму! — уверенно сказал он. — Но не сейчас. Ты ведь понимаешь, что нам нельзя

уходить вдвоем. Ну, по правилам конспирации, понимаешь? — шепнул он.

Люба доверчиво кивнула головой.

— Я могу погубить тебя, понимаешь?

— Нет, не бойся этого! — сказала Люба.

— И погубить других, — добавил Саша, и Люба тоже поверила и кивнула головой. — Но к тебе придет человек, — воодушевленно продолжал Саша. — Он скажет… «Птицы улетают. Вы не знаете, улетели ласточки?» Ты ответишь: «Ласточки давно готовы к отлету». Ты согласна?

— Спасибо, спасибо, Саша! — и Ласточка заплакала и уткнулась в Сашино плечо.

Обняв ее за плечи, Саша грубовато, так, как ему казалось более подходящим, сказал:

— Ну, ну, побереги нервы! Плакать нельзя, замолчи!

— Нет, я от радости, от радости, Саша! Я не буду. Так ты придешь? Не обманешь?

— Другой придет, не забывай. Проводи меня.

Люба вывела Сашу в коридор, потом на крыльцо. Саша поморщился:

— Ну и щеколды у вас!

— Это папа все… — Люба опять беспомощно развела руками.

— Прощай, Люба! — сказал Саша.

— До свиданья, Саша!

Люба стояла на крыльце с поднятой рукой и, еле-еле шевеля пальцами, смотрела на уходившего Сашу. Она смотрела на него, а слезы катились, катились по ее щекам.

Саша не оглядывался. Он так и скрылся, не оглянувшись. Он и не мог оглянуться. Выйдя из калитки, он сразу же увидел, что навстречу ему идет человек. Он сразу бросился в глаза на пустынной улице, этот человек. Он шел разболтанной, пританцовывающей походочкой, в распахнутом настежь пиджаке, кепочка с малюсеньким козырьком, папироса во рту. Руки он держал в карманах брюк, а сам глядел на Сашу и щурил в улыбке глаза. Ни походка, ни папироса во рту, ни прищуренные глаза не обманули Сашу — он сразу же узнал этого человека. Навстречу ему шел Андрей Михайлович Фоменко.

ПОДПОЛЬЕ

…Фоменко на всякий случай вынул из-за пазухи и взвел пистолет, погасил маленькую, похожую на графин, стеклянную лампу. Так, с пистолетом, нацеленным в темноту, он сидел до тех пор, пока наверху установилась тишина. Фоменко знал, что человек, потревоживший его, еще здесь, в доме. Кто он? Почему так уверенно и даже сердито стучался? Почему недоверчивый и осторожный Радецкпй впустил его, обменявшись двумя-тремя фразами, и даже запер за собой дверь? Все это могло быть простой случайностью, но могло быть и гораздо серьезнее, и Фоменко не спрятал пистолет, а только положил его себе на колени.

Он сидел на старом, чуть поскрипывающем стуле, давно сброшенном в подвал за ненадобностью. Перед Фоменко стояла табуретка (сейчас ее не было видно), которая служила ему вместо стола. На ней — лампа, кружка молока и ломоть хлеба. Андрей Михайлович собирался поесть, когда наверху раздался стук…

Радецкого он не знал, ни разу не встречался с ним до войны. По словам Сергея Ивановича Нечаева, это был человек «свой, проверенный, закаленный еще в подполье гражданской войны». Но таким же проверенным и закаленным был, по мнению товарищей, и один служащий городского телеграфа, тоже оставленный для подпольной работы. У него была очень

удобная квартира в Заречье, на южной окраине города, — домик с садом, с выходом в овраг — надежнейшее укрытие для партизанских разведчиков. Но случилось самое страшное: этот человек, хозяин явочной квартиры, которого считали верным и честным, предал. Вчера вечером Фоменко должен был прийти к нему, передать кое-какие сведения и жить у него до тех пор, пока не выполнит все задания Нечаева. Он пришел — и застал дом заколоченным; ни одной живой души не было вокруг. Только поэтому Фоменко и очутился у Радецкого, квартира которого не предназначалась для явок: старый железнодорожник готовился для более серьезной роли. Он должен был войти в доверие к оккупантам и вредить им на железнодорожном узле.

Радецкий был, конечно же, свой человек. Но Фоменко, наученный горьким опытом, невольно ощупал пистолет. Тревога была — и потушить ее, успокоиться он не мог. Он вспомнил, как неохотно принял его Радецкий. И как два раза спросил, очень ли нужна Андрею Михайловичу эта квартира. И хотя Радецкий поступал справедливо, потому что не был готов к приходу Фоменко, у Андрея Михайловича все же промелькнуло сомнение.

Положение, в котором очутился Фоменко после скитаний по захваченному врагом городу, было опасным. Но опасался он не за свою жизнь, а за то, что могут остаться невыполненными задания.

«Все это потому, — думал Фоменко, — что город был занят раньше, чем мы предполагали. Неделя, на которую мы рассчитывали, многое могла бы изменить. Хотя основное и сделано, но недоделки сейчас могут здорово осложнить нашу работу».

Недоделки были, и на долю Фоменко выпала большая ответственность — ликвидировать кое-какие промахи и просчеты. Требовалось разыскать нужных людей или, в крайнем случае, убедиться, остались ли они в городе, проверить надежность некоторых связей, оценить обстановку, сложившуюся в городе. Главное же, ради чего был оставлен Фоменко, касалось безопасности партизанских продовольственных баз, созданных в лесах возле Белых Горок. Слишком много людей знало, что в тех местах проводились топографические изыскания. В этом деле участвовала большая группа комсомольцев. Впоследствии это было признано ошибкой, хотя никто и не сомневался в верности друзей Саши Никитина. Ошибка была в том, что все эти комсомольцы, в том числе и Саша Никитин, были выпущены из вида. Никто не знал, где теперь они находятся. Нужно было по возможности избежать всяких случайностей.

Фоменко сейчас и думал об этом, не предполагая, что один из этих комсомольцев, сам Саша Никитин, разговаривает наверху с Радецким.

Прошло уже минут десять, как неизвестный вошел в дом, и тревога Андрея Михайловича все усиливалась. Он уже решился на крайнюю меру — оставить подвал, уйдя тайным лазом в сад, но наверху вдруг заскрипела дверь, и в коридоре послышались шаги: человек, потревоживший покой Андрея Михайловича, должно быть, уходил. Подвал был неглубоким, Фоменко приподнялся и припал ухом к потолку, а вернее, к полу.

— Ну и щеколды у вас! — сказал мужской, очень знакомый Андрею Михайловичу голос.

— Это папа все… — отозвался тихий девичий голосок.

— Прощай, Люба! — громче сказал знакомый мужской голос.

— До свиданья, Саша!

Все стало ясно.

Фоменко нащупал рукой табуретку, перешагнул через нее и в темноте почти безошибочно нашел лаз на уровне своей груди. Он нажал на один кирпич — тот вывалился, отодвинул второй, и через несколько секунд в стене образовалось отверстие…