Дорогие спутники мои
Шрифт:
До новых встреч!
Вряд ли можно сказать об этих стихах, что они написаны. Они вызревали, как зреет в озерах поваренная соль.
Двадцать лет ушло на этот процесс кристаллизации. И вот я читаю стихи. Во рту становится сухо. Потом горло перехватывает судорога.
Прав Юрий Воронов: и он сам, и все мы, жившие и воевавшие в осажденном Ленинграде, прикованы "к блокаде, как к скале своей Прометей". Мы все еще мерим людей той блокадной меркой. Мы все еще с неодобреньем глядим на тех, кто слишком красиво говорит о мужестве, кто оставляет на столе недоеденный кусок хлеба.
Может быть, пора нам перемениться, перестать гордиться
И все-таки, видно, есть в каждом пережившем блокаду и сохранившем душу в чистоте какая-то особенная стать, особая повадка. Может быть, именно об этом говорит Воронов: каждый из нас живет по крайней море за двоих - за себя и за того, кто остался навсегда в январе сорок первого. Ведь они, павшие, как бы продолжают жить в нас самих. Они
Обсуждают
Твои поступки:
– Мы бы здесь поступили так...
–
Осуждают
Твои уступки:
– Тут нельзя отступать.
Никак!
И тогда в свое оправданье
Говоришь им:
– Тому виной
Слишком много лет расстоянья
Я, наверное,
Стал иной.
Да, иной!..
–
Только ты не понят.
И темнеют зрачки из глаз.
– Раз ты жив,
По тебе сегодня
Люди могут судить о нас!..
Самых пристрастных судей выбрал для себя поэт.
Этим, видимо, и объясняется то, что блокадные стихи пришли к нему через много лет после пережитого.
Во время войны я не знал Юру Воронова, хотя мог бы запомнить эту фамилию, если бы внимательней читал газету "Смена". В одной из ее номеров под рубрикой "Пионеры города-фронта" было рассказано о том, как, "забывая об опасности", пионер дружины № 46 Юра Воронов, оглушенный и контуженный от разорвавшейся неподалеку бомбы, едва придя
Я прочел эту заметку в тот день, когда Юрий Воронов пришел к нам, в Лениздат, получать авторские экземпляры только что выпущенной книги стихов "Память".
– Конечно, мне было приятно, что "Смена" напечатала обо мне заметку да еще с фотографией, - говорит мне Воронов.
– Но тогда, когда она появилась, я не возгордился, а обиделся. Несколько дней назад меня приняли в комсомол, а "Смена" по-прежнему называла меня пионером.
Вырезка из газеты легла в одну папку с письмами, написанными аккуратным, по-детски округлым почерком.
Это - письма 12-летпего Юры отцу в Кронштадт. С разрешения автора читаю их и вижу, как накрепко связаны они, давние, с сегодняшними стихами.
"Вчера вечером спать легли мы в 1 ч. ночи. Вечером было 3 тревоги. 2 по 1 часу и 3-я тревога 3 часа. Здорово он нас вчера потрепал. Трудно представить, сколько он набросал фугасок, дом не выходил из тряски и качался, как на волнах. Потолок на кухне обвалился дальше. На Друскенинском переулке набросал зажигалок, но их сразу потушили, под бабушкино Сашино окно упало 6 заж. бомб, стекла в трещинах".
Не об этом ли после будет рассказано в книге "Память":
Холодный чердак,
Где находится пост,
Как старый скворешник, колышет...
Осколки
Зенитных снарядов и звезд
Колотят
По стенам и крышам.
За каждой строчкой стихов - увиденное и пережитое.
И это:
Я забыть
Никогда не смогу
Скрип саней
На январском снегу.
Будто все это
Было вчера...
В белой простыне -
Брат и сестра.
Действительно, когда бомба разрушила дом, в котором жили Вороновы, спасательному отряду удалось откопать и вернуть к жизни мать и бабушку. Четырехлетний брат Алик и сестра поэта Мила погибли.
И про воду, которую комсомольцы бытовых отрядов доставляли людям, уже не способным добраться за ней до Невы, сказано просто и точно: "живая вода". И про спецпаек в детском доме - "по семнадцати штук на брата" клюквы. И про боязнь уснуть на больничной койке, "что бы смерть не взяла врасплох". И про многое другое Воронов написал, не стращая нас, но и ничего не утаивая.