Дорогой длинною
Шрифт:
– Знаешь?
– обрадовался Петька.
– Слушай, девочка, сделай милость – идём со мной! И ты, Трофимыч, тоже, авось через Варьку хоть договоримся с ними. Я там таких четырёх коньков приглядел - любо взглянуть! Может, поменяют? Пойдём, Варька! Вон, Матрёшку с Симкой с собой бери, ежели стесняешься!
– А успеем до ночи-то обернуться?
– засомневалась Варька.
– Яков Васильич велел, чтоб в ресторане сегодня непременно… Вроде ротмистр Шеловнин с друзьями от полка прибыл.
– Сто раз успеем!
– заверил её Митро, вставая.
– Ну - поехали, что ли? Я извозчика возьму.
Табор стоял на взгорке, в полуверсте от дороги,
– Ага, эти болгары так и ездят, на телеги верх из тряпок ставят. Наши прошлым годом тоже удивлялись всё.
– она вдруг хихикнула.
– А они над нашими телегами смеялись! Мол, у вас барахло под дождём открытое лежит, всё лето то сохнет, то мокнет… По полю бродили кони, среди них вертелись чумазые, голые дети. Они первые заметили идущие от дороги фигуры и помчались к табору, оглушительно вопя:
– Ромале, гаже авиле! Рая авиле[97]!
Незнакомые цыгане, явно приняв пришедших за начальство, стремительно попрятались по шатрам: исчезла даже собачонка. Навстречу гостям вышел высокий старик в старой, похожей на смятый гриб, войлочной шляпе и в щегольских шевровых сапогах. Он старался сохранять достоинство, но в глазах под кустистыми бровями таилась тревога.
– Что угодно господам?
– с сильным акцентом спросил он по-русски.
Варька, шагнув вперёд, низко, до земли поклонилась. Запинаясь и на ходу вспоминая непривычный выговор, сказала:
– Т'яв састо, бахтало, зурало, бре. Аме рома сам[98].
– Рома?
– растерянно переспросил старик. Его глаза пробежали по городской одежде цыган, по платьям молодых женщин. Варька назвала роды Митро и Конаковых, и лицо старика посветлело. К концу Варькиной речи он уже снова обрёл свой степенный вид и время от времени важно кивал.
Цыгане повылезали из шатров и плотным кольцом обступили пришедших.
Старик с улыбкой сделал широкий приглашающий жест.
Гостей со всей почтительностью препроводили к углям, усадили на потрёпанные, но чистые ковры, положили подушки. Варька и конаковские невестки ушли с женщинами, которые жадно разглядывали их платья, шали и украшения. Петька Конаков героически попытался наладить разговор и свести его на лошадей, спотыкаясь на каждом слове и вызывая улыбки таборных, которые, как могли, старались отвечать. Митро, тоже не всё понимавший в потоке мягких, напевных, лишь отдалённо знакомых слов, молчал, с интересом смотрел по сторонам.
Это был небольшой табор цыган-лудильщиков. У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Голые грязные дети самозабвенно гонялись друг за другом по пыли. Мужчины все были в хороших крепких сапогах, с широкими кожаными поясами и с длинными
Но ещё чудесней выглядели женщины. Никогда ещё Митро не видел таких нарядов. Русские цыганки в таборах одевались, как простые бабы, и даже платки повязывали по-деревенски, разве что оживляли наряд яркой шалью.
А эти… Пёстрые, цветастые, широкие юбки с волнистой оборкой внизу – красота небесная. Из-под оборок видны грязные-прегрязные босые ноги… Разноцветные кофты с широченными рукавами - мешок картошки в каждый засунуть можно. Платки, затейливо скрученные жгутами у висков и сдвинутые на затылок, - ни одна русская цыганка не додумалась бы до такого. Из-под платков - коричневые от загара лица: такие чёрные рожи Митро видел лишь у Смоляковых… И - золото, золото… Тяжёлые мониста у замужних женщин, кольца, серьги, браслеты… У крайнего шатра сидела старая, сморщенная, как чернослив, старуха, лоб которой украшала целая вязка, сплетённая из золотых монет. Поймав ошеломлённый взгляд Митро, бабка улыбнулась беззубым ртом и помахала ему трубкой. Чубук ярко блеснул на солнце, и Митро убедился - тоже золотой. "Вот это цыгане… Ну и цыгане… А ведь цыгане!
Вот бы наших в хоре так одеть! Юбки какие, мониста… А платки как вяжут, бабы проклятые! А шали! И всё равно босые… Табор - он табор и есть, что наш, что болгарский… Чачунэ рома[99]!" Подошёл возбуждённый, сверкающий глазами Петька Конаков, спросил:
– Ну, как они тебе, Трофимыч? Кони у них не на продажу, но они менять, кажись, согласны! Я им сказал, что у тебя пара вороных и серая кобыла с жеребёнком есть. Про Зверя молчал пока, не знаю - будешь ты его менять иль нет. Вставай, Арапо, идём смотреть. Там один такой красавец! Серебряный!
На мой глаз - трёхлеток, бабки торцовые, ладненькие, и даже копыта не потрескались… Да что с тобой? Ты куда глядишь?
Митро буркнул что-то, отмахнулся от Петьки, как от надоедливой осы, и снова уставился куда-то в сторону. Петька изумлённо проследил за его взглядом. Митро смотрел на соседний шатёр, возле которого возилась с посудой какая-то девчонка. Конаков посмотрел на шатёр, на девчонку, на всякий случай поискал глазами лошадей. Их поблизости не было, и Петька растерялся окончательно.
– Да на что ты смотришь, морэ? Идём, говорю, там кони! Эй, оглох? Что с тобой?
– Замолчи, - хрипло сказал Митро.
– Посмотри, какая…
– Кобыла? Где?
– завертелся Петька.
– Не кобыла, дурак!
– Голос у Митро был чужой.
– Чяёри…
Ничего не понимая, Петька снова взглянул на шатёр. Девчонка как раз выбрала нужный котёл и, высоко подняв его в руках, разглядывала на солнце.
Ей было лет пятнадцать. Жёлтая юбка в огромных красных цветах не скрывала крутых, лишь недавно оформившихся бёдер, из-под оборки виднелись стройные, покрытые налётом пыли ноги. Талию перехватывал обрывок шёлковой шали. Полинявшая кофта обтягивала молодую, едва наметившуюся грудь, обнажала худые смуглые ключицы, между которыми висела на полуистлевшем шнурке большая золотая монета. Густые вьющиеся волосы частью были заплетены в косы, частью - завязаны на затылке узлом, а оставшиеся - больше половины - свободно рассыпались по спине и плечам. За ухо девчонки был заткнут пучок голубых фиалок.