Дорогой Джон
Шрифт:
У родителей Люси был примерно такой дом — не здесь, а на острове Лысая Голова. Они никогда не сдавали его внаем, предпочитая отдыхать там летом. Несмотря на возраст, ее папаша продолжал вкалывать в Уинстон-Сейлеме, и каждую неделю они с женой на пару дней возвращались в город, оставляя бедную Люси одну-одинешеньку — не считая меня, разумеется. Знай они, что творилось в доме в их отсутствие, нипочем бы не уехали.
— Вот и я, — сказала, входя, Саванна, вновь нарядившаяся в бикини (правда, нижнюю часть купальника прикрывали шортики). —
— Откуда тебе знать?
— Глаза не выпучены из-за тесного воротника.
Я улыбнулся.
— Тим сделал сандвичей.
— Отлично, я просто умираю с голоду. Ты уже ел?
— Нет, — ответил я.
— Ну так давай подключайся. Терпеть не могу есть одна.
Мы ели стоя. Лежавшим на веранде девицам было невдомек, что в кухне может кто-то быть, и они разговаривали в полный голос. Одна из них во всех подробностях рассказывала, чем занималась с парнями прошлой ночью.
Замечу в скобках — то, чем они занимались, не имело ничего общего с благородной миссией благоустройства бедных. Саванна сморщила нос — дескать, много текста — и повернулась к холодильнику.
— Хочу пить. Ты что будешь?
— Воды какой-нибудь.
Она нагнулась за бутылками. Как ни старался, я не мог оторвать глаз от натянувшихся шортиков. Зрелище, признаться, было хоть куда. Интересно, знала ли Саванна, что я на нее пялюсь? Я так понял, что да: выпрямившись, она обернулась с самым лукавым видом. Выставив бутылки на кухонный стол, Саванна спросила:
— Как насчет послеобеденного серфинга? Разве я мог отказаться?
Остаток дня мы провели в воде. Саванна, лежащая на доске в нескольких дюймах от меня, представляла настоящий пир для глаз, но еще больше я любовался тем, как лихо она мчится на серфе. Потом Саванна убежала греться на пляж, попросив разрешения наблюдать за мной таким образом, и мое катание по волнам удостоилось отдельного закрытого просмотра.
В четыре часа мы лежали на полотенцах на песке с задней стороны коттеджа, неподалеку (но не слишком близко) от остальных студентов. Сперва я ловил на себе любопытные взгляды, но в целом до меня никому не было дела, кроме Рэнди и Сьюзен. Блондинка подчеркнуто хмурилась на Саванну, а Рэнди довольствовался ролью третьего колеса при Брэде и Сьюзен, зализывая раны. Тима Уэддона нигде не было видно.
Саванна лежала на животе — признаюсь, волнующее зрелище. Я улегся на спину рядышком, надеясь подремать в расслабляющем зное, но присутствие Саванны будоражило и не давало полностью расслабиться.
— Джон, — промурлыкала она. — Расскажи мне о своих татуировках.
Я повернул к ней голову, прокатив затылком по песку.
— Что тебе о них рассказать?
— Ну, не знаю — почему наколол, что они означают… Я приподнялся на локте и указал на левое плечо, где были выколоты орел и знамя:
— О'кей. Это эмблема пехотных войск, а это, — я указал на слова и буквы, — обозначение нашей роты, батальона и полка. У каждого
— А что означает «Резкий старт»? — Саванна указала на надпись под литерами.
— Это мое прозвище. Получил еще в Форт-Беннинге благодаря нашему любимому сержанту — инструктору по строевой подготовке. Я никак не успевал собрать автомат достаточно быстро, и он рявкнул, что даст мне резкий старт ногой по заду, если я сейчас же не включу пятую скорость. Прозвище прилипло, ну вот и…
— Красивое прозвище, — протянула она.
— О да. Между собой мы называли сержанта Люцифером, — сообщил я и был вознагражден улыбкой.
— А что означает колючая проволока?
— Ничего, — помотал я головой. — Я наколол ее до поступления в армию.
— А на другой руке?
На другой руке у меня был китайский иероглиф, относительно которого я предпочел бы оставить Саванну в неведении.
— Это память о подростковом бунте под девизом «Я пропащий, и все мне по фигу». Ничего не означает.
— Разве это не китайский иероглиф?
— Ну да, иероглиф.
— Тогда он что-то означает. Может, храбрость или честь?
— Да ругательство это, ругательство!
— О-о! — озорно подмигнула Саванна.
— Я уже сказал, сейчас для меня это не имеет значения!
— Все же не выставляй эту наколку, если поедешь в Китай.
Я засмеялся.
Она помолчала минуту.
— Значит, ты бунтарь?
— Был когда-то давно, — сознался я. — Или не очень давно. Кажется, с тех пор сто лет прошло.
— Поэтому ты сказал, что в то время армия была тебе необходима?
— Да, она пошла мне на пользу. Помолчав, Саванна спросила:
— Скажи, в то время ты бы прыгнул за моей сумкой?
— Нет. Наверное, только посмеялся бы.
Несколько секунд Саванна оценивала мой ответ, будто решая, верить мне или не верить, и наконец глубоко вздохнула.
— Хорошо, что ты записался в армию. Сумка мне была очень нужна.
— Видишь, как все удачно…
— А еще что?
— В смысле?
— В смысле — что еще ты можешь рассказать о себе?
— Ох, я не знаю. Что тебе хочется знать?
— Расскажи мне что-нибудь, чего о тебе никто не знает.
Я подумал.
— Могу сказать, сколько десятидолларовых монет без кромки с головой индейца было отчеканено в тысяча девятьсот седьмом году.
— И сколько?
— Сорок две. Они изначально не предназначались для денежного обмена: работники Монетного двора отчеканили их для себя и своих друзей.
— Ты увлекаешься нумизматикой?
— Я бы так не сказал. Это долгая история.
— У нас полно времени!
Я колебался. Саванна потянулась за своей сумкой.
— Погоди, — сказала она, копаясь в объемистых недрах. Вскоре на свет был извлечен тюбик «Коппертона». — Будешь рассказывать, когда намажешь мне спину лосьоном. Кажется, я обгорела.