Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Шли с ним по дороге, что в счастливом и беззаботном детстве вела нас из дома в детский сад. Я купил пару бутылок пива, сигарет, и мы пошли с Лёхой на детскую площадку. На улице стояла ночь, и детей мы потревожить при всем желании не могли. Сторож в детском саду по ночам любезно не выходил из здания, дабы не омрачать досуг собиравшейся на детской площадке великовозрастной гопоте. Так что сад был в нашем распоряжении.
Присели, выпили. Я немного рассказал о своей жизни, он в лоха-спонсора о своей. Я говорил о хорошем, Лёха о плохом. Говорили о том, что было у нас в жизни. Нахлынули чувства, эмоции,
— Ты знаешь, — начал неожиданно Лёха, — я бы был совсем другим человеком, если бы не мать! Я бы не был такой мразью, как сейчас!
— Да брось ты! Нормальный ты мужик, — сказал я, желая поддержать его.
— Думаешь, я не вижу, в кого превратился?! Всё я вижу! Если бы не мать тогда в детстве… Если бы она меня вовремя в больницу отвезла, то всё бы было иначе… — Леша встал, допил пиво, с яростью разбил бутылку о стену детсада, развернулся и, уходя беззвучно в темноту, сказал мне: — «Эта мразь, когда я был маленький, меня не мыла как следует. И у меня писька воспалилась. Ей бы сразу в больницу меня — да затянула. И мне всё это дело врачи-козлы отрезали…»
Я остался один, и мне стало горько и обидно, обидно за Лёху. Пасьянс сложился, и я всё понял — понял, почему Леха так ненавидел мать, почему она всё ему прощала и терпела обиды и унижения, понял, почему он грубил девчонкам, почему он стал наркоманом, почему не любил и не уважал взрослых, почему не учил уроки, почему не жил, а бесцельно доживал. Мне стало понятно всё. Не понимал я лишь одного — за что Лёхе такое наказание.
Один с сошкой, семеро с ложкой
Семья его была зажиточная, обеспеченная. Просторный дом, постройки, скот, земля — всё у них было. И всё было заработано своими руками. С детства он что-то мастерил, вырезал ложки, плёл лукошки, и дело всегда спорилось. Возможно, Создатель одарил талантом, а возможно, родители привили ему любовь к работе, и с этой любовью к труду он прошёл через всю жизнь, став Художником и Заслуженным, постоянно придумывающим что-то новое и терзаемым только бездельем.
Раскулачили их быстро. Обдумывать своё горе не было времени — может быть, это и спасло. Отец и мать кинулись снова обустраивать быт и работать за троих. Вскоре жизнь опять наладилась, если можно было назвать жизнью общественное пренебрежение и ненависть. Общество рабочих и крестьян отторгало их лишь за то, что даже по выходным не могли они усидеть без дела, за то, что были активны, имели на всё свой собственный взгляд и хотели прожить свою, индивидуальную жизнь, а не стать шестернёй передаточного механизма соцгосударства.
Их дом отдали многодетным бедным соседям. Детей соседских было семеро, меж тем отец не спешил работать хотя бы за двоих и раскулачивание воспринял
Прошли годы, десятилетия. Он своим трудом достиг в жизни многого — стал Заслуженным художником Союза, получил квартиру, мастерскую в историческом центре города. Появилась семья, ученики, последователи и почитатели.
Похоронив родителей, решил наведаться в дом, где когда-то родился. Почерневший от времени и бесхозяйственности сруб, чуть покосившаяся за пролетевшие над ней годы крыша. Подойдя к крыльцу, он увидел соседа и рогожу отца, до сих пор исправно служащую новому владельцу, но приобретшую вид осеннего иссохшего листа. Человек, получивший дом и рогожу, не изменил своим привычкам — остался таким же паразитом, исправно бьющим поклоны большинству, защищавшему его, ничего в жизни так и не создал, продолжая пользоваться чужим.
Однажды я побывал в его мастерской. Запах шлифованной слоновой кости, почерневший от тысячелетнего холода бивень мамонта размером с ладонь, зубы кашалота — фантастическое ощущение навевали на меня все эти предметы. Присутствие Творца и творца ощущалось в этой небольшой мастерской. Всё мироздание для меня тогда уместилось на двадцати квадратных метрах. Проходя мимо шкафа с инструментами, я увидел её — композицию из кости, внешний блеск семи маленьких фигурок, бредущих, высоко подняв огромные ложки к небесам, за крестьянином, распахивающим поле для посева.
Она стояла ещё не до конца готовая, не до конца отшлифованная, не до конца вобравшая в себя душу автора. В тот момент я не понял, что это. Я воспринял лишь внешнюю красоту фигурок из жёлто-белой кости мамонта, умершего несколько тысяч лет назад. Теперь я понимаю — это было его видение мира, это была его истина, его мораль, его философия, его месть нищим телом и духом людям, которые в одночасье захотели без усилий стать всем, фактически ограбив тысячи семей.
Тоталитаризм до сих пор живёт в душах окружающих нас людей. Они не способны радоваться и думать — способны только разрушать и создавать свой ущербный, кастрированный, однобокий мир — мир большинства, мир, где один думает, а тысячи бездумно кричат «ура», мир, где первый комментарий определяет все последующие, где личная преданность и личные связи важнее справедливости и истины, мир, где один с сошкой, а семеро с ложкой.
Мысли из никуда
Кому-то Бог даёт разум, а кому-то разумных родителей.
Он мастерски ушёл… от вопроса.
Неоперабельная любовь.
Жизнь состоит из жизней других людей.
Название — что выстрел. Громкий — прохожие обернутся.
Чё, Гевара?
Тупик осознания.
Однорукий дворник
Снежинки, белые хлопья, медленно оседающие на черноту земли… Как прекрасно это зрелище, как завораживает и успокаивает, как искусно в простоте являет миру оно свое величие. Чтобы насладиться им, не нужно покупать билет в театр, нет нужды идти в церковь, чтобы проникнуться покоем и неспешностью этого чуда природы, не нужно обладать никакими знаниями, чтобы обозреть его точность, размеренность, настойчивость и безапелляционность.