Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Я протянул руку и… нож выскользнул из рукава на белый снег. Создатель перестал сдерживать время, и оно, как натянутая пружина, распрямившись, полетело в десять раз быстрее. Водитель включил передачу и что есть сил вдавил педаль акселератора в пол. Машина рванула с места и через несколько секунд скрылась вдали.
На меня посыпались оскорбления и обвинения в слабохарактерности и малодушии, обильно сдобренные матом и прочей нецензурной лексикой.
Прошло несколько минут. Макс немного успокоился.
Мы шли по заснеженной дороге в город, любуясь нетронутым лесом, снежными лугами, солнцем и небом.
— Эх ты, босота, с тобой не
— А я отдохнул! Век не забуду! — ответил я.
Мысли из никуда
Надо всегда хотеть, тогда выйдет как лучше.
Духовный контакт часто заканчивается половым.
Любимое время года — пятница.
Чтобы изменить низы, надо взобраться наверх.
Говорите правду, очень часто это ещё и смешно.
Художник-гуманоид Дамир Муратов.
Она рассталась с совестью, как с девственностью, — без раздумий и навсегда.
Продаётся дом
«Продаётся дом» — с этой надписи на незнакомом заборе для многих простых людей начинается новая жизнь на новом месте. Стоит только увидеть эти два слова — и пока ещё чужие стены и крыша оживают, источая невидимое притягательное тепло, напоминают об уюте и простом людском счастье. Кажется, что дом сам себя продаёт. Он живой, ему одиноко, грустно без людей, и строение ищет себе добрых и работящих хозяев, что заботились бы о нём, а он в ответ дарил бы своё тепло, защищал бы от ветра и холода, от людской злобы и зависти.
Полуметровые буквы, выведенные мелом на заборе чьей-то равнодушной рукой, — не просто экономное объявление, а порой ещё и нехитрый некролог, лаконично подводящий итог жизни прежнего хозяина, жизни насыщенной, полной любви и разочарований, счастья и горя, лени и трудовых свершений, некролог, написанный циничным, деловым человеком, не задумывающимся о глубинном смысле начертанного.
Они были обычной советской семьей. В отличие от шведской имели консервативные взгляды на жизнь и консервированные овощи на зиму, от американской — конвертируемую бутылку и неконвертируемую валюту, от европейской — высокую духовность и низкие потолки. Жили небогато, даже слишком небогато. Никогда не тащили ничего с работы домой — может быть, нечего было, но мне всегда казалось, что просто хотели жить честно, а честность и богатство — вещи во всём мире до сих пор трудно совместимые.
Иваныч, как уважительно его называли окружающие, всю жизнь проработал в Шестом таксопарке, хотя в городе их было только два. Такая нумерация нужна была, чтобы запутать вероятного и вполне очевидного противника — в Союзе об этом все знали с пелёнок и к абсурду привыкли, относились как к данности, как к восходящему по утрам солнцу, как к небу и земле.
Владимир Иванович был хорошим мотористом, просто классным, лучшим из всех, но когда пришла пенсия, его не раздумывая выпнули на заслуженный отдых, не поинтересовавшись, устал ли он. В тот же год у моего отца забарахлила машина. Эти два не связанных меж собой события, хотя, возможно, они оба были предопределены свыше, и послужили началом странной, с виду немного корыстной дружбы моего родителя и автослесаря-пенсионера, жившего неподалеку.
Жена Иваныча была тихой, неприметной, очень спокойной женщиной, и только её стать и горделивая походка не позволяли считать её серой будничной мышью. Как они уживались вместе, всегда было для меня загадкой: Иваныч — горячий, весёлый, говорливый, простой,
Отец и Иваныч были почти полными тезками — даже фамилии у них были схожи — и приветствовали друг друга примерно так:
— Здравствуй, Владимир Иванович! — говорил с улыбкой мой отец. Ответ: «И тебе здравия, Владимир Иваныч!» или «Привет, тезка дорогой!» — всегда содержал долю юмора и произносился с довольной, искренней, благожелательной улыбкой. Родитель мой вырос без отца, как и большинство послевоенной ребятни, к тому же был похож на погибшего сына Иваныча — эти обстоятельства притягивали двух уже взрослых мужиков друг к другу ещё сильнее. Отец частенько звал Иваныча помочь в ремонте машины — до появления СТО было ещё годков десять. Иваныч с удовольствием приходил больше погутарить, но и дать дельный совет. Кто-то считал, что мой отец просто пользуется знаниями и опытом этого бесхитростного человека, но я никогда так не думал. Иваныч получал от встреч с отцом нечто, чего никто уже дать ему не мог — чувство своей значимости, а это, возможно, самое главное в жизни каждого — ощущать, что ты ещё нужен кому-то в мире, что ты ещё не пустое место и чего-то стоишь.
Сын у Иваныча действительно погиб, причём никто не знал как, да и в смерти парня до конца не были уверены даже самые близкие. Ушёл на работу и просто не вернулся. Вышел в предрассветный мрак и в нём растворился, уплыл, как корабль, в неизвестность. Ходили разные слухи, но истинны ли они, узнать было не дано. Через полгода в могилу положили пустой гроб, и в душе Иваныча и его Маши поселились пустота и одновременно страшная, разрывающая душу надежда, что сынок всё-таки жив и когда-нибудь к ним вернётся. С тех пор Иваныч начал основательно попивать, а глаза жены превратились в бездонные солёные озёра.
Мой отец никогда не говорил с Иванычем о его горе. Лишь с годами я понял и испытал на себе безоговорочную правильность этой позиции. Душа человека — потёмки, а горе — полнейший мрак, куда другому ни за что не проникнуть, а проникнув, ничего не разглядеть. Можно поделиться радостью и счастьем, болью — никогда, боль индивидуальна, как кожа, бесформенна, как мокрая глина, и неприятна на ощупь, как ил. Слова «я вам сочувствую, я вас понимаю, я вам соболезную» не просто пусты — они преступны, лживы и лицемерны. Соболезнования надо выражать не речами, а делом. Нужно просто быть рядом, отвлекать, напоминать о хорошем, о светлом. Так и делал мой отец, так впоследствии всегда делал и я.
— Зачем ты пьёшь? Посмотри на себя! В кого ты превращаешься? — спросил как-то мой отец Иваныча, от которого разило денатуратом за тройной прыжок.
— Иваныч, тезка! А что мне ещё делать? я на пенсии и уже никому не нужен, сына уж нет, а ещё детей мне заводить поздно, на работу никто не берёт, хотя я чувствую, что могу ещё лет двадцать копаться в движках и дам фору молодым, писать романы не обучен — зачем мне жить? — ответил сильно постаревший за последние полгода то ли от горя, то ли от горькой Иваныч.