Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Оставленное без реставрации полотно, обгоревшее, обожженное, до сих пор тускло сияет в мир как назидание, как завет, данный точно прицелившимся случаем мне, никогда никого и ничего не обжигать, не уничтожать, не испепелять домыслами, ханжеством и невежеством, любить всё созданное рукой человеческой и Его рукою.
Я любовь обесценить хочу
Святой пилигрим Озимыч
Ganz’ы. Огромные механические железные монстры, черпающие песок времени и раздробленную, миллионы лет назад обратившуюся в гранит лаву кашалотными челюстями с безбортных барж, приплывающих по жёлтому Иртышу-Стиксу. Этажи карандашей вековых сосен на пирсе. Угольные, правильной формы чёрные горы окаменевшей смерти. Железные пустотелые змеи, стуча по стальным полозьям, растаскивающие в свои норы всё припасённое на крутом берегу.
Ежедневно путь мой пролегал мимо этих сотрясающих воображение эманаций человека. Может быть, поэтому не сразу привлёк меня, как показалось вначале, тщедушный, непримечательный, безымянный, сломанный образ, возведённые провидением на Голгофу обочины дороги.
Прямо напротив ворот речного порта, на голой земляной лужайке выросло однажды нечто или не что. Двухметровая многоярусная конструкция, увешанная тюками, серыми лохмотьями, полиэтиленовыми мешками, смахивала на просторную гардеробную, аристократично прикрытую туманной чернотою угасающего дня. Рулевой и по совместительству хозяин сей поклажи изредка лишь показывался из-за массивного полусамоходного дома-на-колёсах, и казалось, что двухэтажная телега сама ежедневно бредёт в поисках пристанища, увлекая за собой беспечного комивояжёра.
Воскресный день. Прощающаяся лёгким морозцем, прихватившим лужи и землю, сибирская осень. Солнце, скрашивающее отсутствие листвы красками чуть угомонившегося термоядерного ада, разворотившего в белоснежную плазму вещество недр светила. Голимая чернота космоса, проникающая через розовые очки атмосферы приятным ультрасиним цветом Клейна. Крошечная лужайка между оживлённой серой битумной дорожкой для Элли и раздвижным порталом речного порта. Табуретка, любезно подсевшая под жилистое, осанившееся тело.
Не думая о сути и деталях предстоящего, я открыл пачку сигар и неспешным шагом направился в его сторону. Небольшое деревцо. Тропинка. Перекопанная кем-то, смёрзшаяся за ночь земля, воткнутая лопата, короткий отполированный черенок; семечки в чёрной, месяц не мытой ладони; тёплый коричневого цвета полушубок и непременная двухъярусная двухколёсная бричка чуть позади.
— Здравствуйте! — сказал я негромко, протягивая сигары, и тут же увидел, как ладонь человека приоткрылась и чуть приподнялась чёрная не от загара кисть. Он ожидал не никотина — протянутой руки, рукопожатия — символа мира, добра и уважения, распахнутости сердца и помыслов, желания поговорить, а не посмеяться. Но в тот момент мне не хватило духу подать бездомному руку. Страх перед грязью телесной часто заканчивается грязью духовной — наверное, позабыл я тогда старую истину.
— Не курю, — довольно резко пробурчалось в ответ.
— Чем заняты? — слегка улыбнувшись, спросил я.
— Ем, — после небольшой
От неожиданности я чуть попятился назад, одновременно подкуривая папироску.
— Не наступай! — повышая голос и указывая перстом мне под ногу. — Это же хлеб!
— Извините, — промямлил я и, осторожно переступая через непонятные земляные холмики, пошёл прочь.
— И курить бросай! Для здоровья вредно! — донёсся уже почти растворившийся в пространстве голос атипичного странника.
Я было подумал, что не бомж это вовсе — художник, смачно бросающий краски на холст; барабанщик, колокольно бьющий на квартирниках в хэт; проворовавшийся мэр города; директор обанкротившегося речного порта; старый байкер; или Создатель, отдыхающий от реальных дел, — самый крутой, независимый и уважающий себя пилигрим во Вселенной. Хорошо бы так и было…
На обочине дороги он высаживал картофель и, постепенно выкапывая, с августа по октябрь кормился. Копаясь в подмёрзшей земле, самостийный дачник напоминал комбайнёра, всаживающего семена в зиму — озимые. Озимыч — так мы его и прозвали. Как его давно уже не погнали — загадка. Относительно серьёзная цивильная конторка — речные ворота в мегаполис и такая картина средневекового голландского польдерства в полусотне метров от фасада. Наверное, Озимыча понимали и жалели. Видели, на чём он приехал, и сознавали, что занят сельским хозяйством явно не в коммерческих целях.
Не возникло у меня к Озимычу ни чувства жалости и сострадания, ни обиды и отвращения — только уважение и гордость за этого мощного, несгибаемого человека. Уважение за сильную доброту, молчаливую честность, ментальное равенство Создателю и святость — способность в любом образе, в любом состоянии нести людям свет, заряжать энергией, наполнять уверенностью и подпитывать стержень души своим собственным примером, но не словом, своей жизнью, но не смертью.
Где ты?
Проза жизни
Однажды, отведавши водки рюмашку, Не в силах я был отступить ни на шаг. И тайно украдкой без сельди под шубой Вкушал философию, тупо пьянея. Казалось, пришло моё время, и зверем Вгрызался в бутылку я лет эдак десять, Но действие спирта отнюдь эфорично — Напился, и память твоя отказала, Наутро сухарь, голова словно молот, И молодь тем молотом колет берёзу, К тому же в карманах прореха весома И пэпсам в погонах добыча халявна, Прожжённая куртка сирагой иль сигой, Потерянный паспорт, а хуже невинность. Какое там счастье?! И отдых отвратный! У бухаря жизнь ста работ посложнее!
И вот однажды, подустав От примитивных впечатлений, Решил сменить сию стезю На ТГК в зелёных листьях. Спирт не течёт струёй могучей С гор дивным чистым водопадом, А конопля растёт открыто — Бери, срывай, кури и кушай. Варил и жарил, брал седого Чрез буль, пепедку, беломорыч И духом делал реверансы За змеем даренное чудо.
Перекурил я лишь однажды. Не пожелаю то врагу я. Контролем дозы вдохновенья Враз овладел, куря по мере. Эффекты пестовал любые: Руки лишался (лишь ментально), В палатах был, в полётах дивных И скачкой мыслей наполнялся. Вхожу в портал людского улья — Вдруг на другом конце Вселенной.