Досье поэта-рецидивиста
Шрифт:
Все ощущенья зелье дарит Тому, кто сам их вызывает. Коль разум беден, пуст душою — Тупняк пожалует от дури, А коли ты себе владыка — Рули змеёй, в тебя проникшей. Не думай о худом и мрачном, А мысли чисто с вдохновеньем — В ответ придёт метафор чудо, Природы звон, мечты реальность. Ганж для лентяя как удавка, Но для Творца — освобожденье. Раз в месяц воскурил — и будет, Настрой свой вниз не опуская.
Амфетамин — могучий монстр! Его в полгода раз, не боле. Он вызывает постсиндромы: Молчанку, скверну, депресуху, Но не даёт уснуть хоть сутки, Играет красками, зараза. Болтать всем хочется под speed’ом, Писать поэмы и трактаты.
Тарен —
Барбитураты тоже мерзость, Сознанье только обедняют, Дают расслабиться телесно, Всё вместе с мозгом вырубая.
От кокаина эйфория, Минут пятнадцать only сладость, А через час ты снова в форме. От водки видано такое? Пятнадцать минут идеального счастья, Картин вознесенья и видов небесных, Но схлынет волна и оставит лишь берег Пустой и бездумный, как лысина падре.
По гере: гутарят, то кайф для бычары. Сам ведом не ведаю, в чан не макался. По клею не в теме, и бенз я не нюхал, Хотя на заправке вкушаю с азартом.
План — чистый stone, не по мне он. Вот бошки — дело заводное. Но только всех мощней по дури — любовь, змеюка подколодна. Колбасит так, что чёрно белым В раз обращается волшебно. Прёт даже турка и больного Здоровым делает в секунду.
Все это чисто наблюденья За месяц службы в диспансере. Сам я ни-ни, даю все зубы, И глаз коня, и твист олений.
Пей лучше водку, спирт микробов Копытит с первого удара!
Кури табак — он притупляет Жор, если хочешь похудеть ты!
Wherever you want! Forever!
Мысли из никуда
Зловонная шутка.
Проживая отпущенное.
Передача «Ищу тебя, ну где же ты…».
Заводишь новых друзей? Заводи и старых!
Принцесса огорошила.
Жизнь бьёт ключом по голове.
Мечусь в клетке плоти.
Последняя
Дали ему десять лет на строгаче. Рецидивист. Безработный. Не женат. Детей, родственников нет. Обитает в ветхом кирпичном домике, вгнившем в берег болота — когда-то красивого, изогнутого змеёй озера, уничтоженного сбросами с танкового завода и возведенным вдоль некогда чистой кромки воды высоким железнодорожным валом. Десять годков. От души. Отсидел пять. Одну тысячу восемьсот двадцать шесть мрачных дней и ночей в затхлом запахе мужицких портков. Амнистировали. Туберкулёз. Домой возвращаться и не думал. Соседи, такие же горемыки, как и он, растащили уж, поди, халабуду на части. Поди теперь собери. Куда и зачем идти?
С кашлем, вырывающим рыболовной блесной кусочки лёгкого, вышел он за ворота зоны. Железное полотно огромного перекошенного рта за спиной поглотило, жадно всасывая, глоток потустороннего воздуха и серое небо псевдосвободы, как в последний путь провожая, окатило скупой слезою.
Ноги зашагали по блестящему асфальту и вскоре привели по истоптанной за сорок лет дорожке прямиком к когда-то отчему, а потом и только своему дому. Взгляд на секунду оторвался от жжёного песка под ногами и тут же остекленел.
Дом на месте. Забор хоть и покосился, а все же устоял, благодаря паре подпорок, сработанных неумелой рукой из ивовой ветви, калитка покрашена не раньше как пару лет назад, у завалинки небольшая початая поленница берёзовых дров, источающих аромат леса под лучами солнца в пору весенней капели.
Отворив калитку, пробежал он по двору, взлетел на давно уже худое родное крыльцо, дёрнул ручку входной двери, быстрым шагом миновал сени, кухню да комнаты и вошёл в зал. Всё чисто, прибрано, на столе тарелка с сухариками и бутылка водки, покрытая пустым гранёным двухсотграммовым стаканом.
— Неужели дождалась меня?! Неужели не побоялась?! Неужели это наконец она — настоящая любовь, настоящее чувство? Трижды пройдя зону, как в сказке, я наконец дождался искренности и понимания. Слава Господу! Слава!
Шаги за окном. Он привстал со стула. Послышалось, как входная дверь стукнула, возвращённая на своё место стальной пружиной. Глухой топот оросил пол, и в зал вошёл Женька. Сосед. На лице багровое сожаление.
— Извини, Коля, — и помолчав немного: — Нет никого в твоём доме уже давно…
Сели. Выпили. — Все уважают тебя, сосед. Поэтому и дом уберегли, — сказал Женька, привставая и закусывая сухарем. — А на баб не серчай. Ты силён уж слишком, брат. Всю жизнь в дерьме прожил, а не пьёшь и не материшься даже. Вон и смерти не боишься. Против троих вывез. Не из нашего мира ты. Где ж тебе сыскать жену такую же? Примирись.
С минуту лишь стук старых часов наполнял комнату жизнью.
— Не помню ничего. Всё как в тумане. Суд лентой чёрно-белой пролетел. Неужто это я всё натворил, в чём обвиняли?
Женька глубоко вздохнул.
— Ты, брат, ты… Изнасиловали они её, — Женька попятился чуть назад, — всех троих ты и положил. Нашёл. Не знаю как даже. Сумасшествие какое-то. Да положил…
Он сидел неподвижно. В шкафу слегка застучали стаканы — товарняк, проползая по насыпи, сотрясал землю, как юный бог подземелья. Чайки, жившие на озерце, говорливым белоснежным пухом уселись на старый, позеленевший мхом забор. Чёрный дым из соседской бани, больше походившей на стойло для коня, скрутило ветром в три погибели и швырнуло на оконное стекло, тут же вознеся ввысь.