Достоевский и Апокалипсис
Шрифт:
Не понимаю, почему не вставил в книгу раздел: «Преступление и наказание» — «Моцарт и Сальери». Прямых, НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ ссылок, указаний на аналогию — Раскольников — Сальери, вообще на «Моцарта и Сальери» — за 30 лет не нашел ни одного (пока?). [113] Но не в этом дело.
Достоевский был гениальным читателем [114] (обязательная ссылка на Назирова). Шиллера знал наизусть — сам говорил, но и Гоголя — тоже обглодал до косточки. Что уж говорить о Пушкине. В
113
В своей статье «Русская литература и термин “критический реализм”» В. Кожинов, отмечая, что в образе Сальери Пушкин воплотил логику «земной» справедливости, проводит параллель: Моцарт — Сальери — Христос — Великий инквизитор (Вопросы литературы. 1978. № 9. С. 166). См. также: Багно В. К источникам поэмы «Великий инквизитор» // Багно В. Россия и Испания: общая граница. СПб.: Наука, 2006. С. 344–347.
114
«Достоевский — гениальный читатель» — так называлась статья (написанная в 1931 г.) замечательного русского филолога А.Л. Бема (см. Бем А. Письма о литературе / Сост. С.Г. Бочаров; Предисловие и комментарии С.Г. Бочарова и И.З. Сурат. М.: Языки славянской культуры, 2001. С. 35–57).
Раскольников и Сальери. Тут и с первого взгляда нормальный читатель найдет аналогии, родство… Но: Моцарт и старуха-процентщица?!
Но именно в этом-то последнем сопоставлении и вся суть дела.
Исходим из аксиомы: «Моцарта и Сальери» Достоевский, конечно, знал, знал наизусть. Какую задачу он ставит перед собой в «Преступлении и наказании»? «Уничтожить неопределенность». Какую неопределенность? О совместности-несовместности гения и злодейства?
Но как заново ставить и решать этот вопрос художественно? Как вообще на это можно решиться, рискнуть — после «Моцарта и Сальери»? Достоевский — решается, рискует, и делает это гениально просто: по предельному контрасту с Пушкиным и — во имя развития Пушкина, по Пушкину.
В «Моцарте и Сальери» жертвой преступления по совести падает, так сказать, «первый человек». В «Преступлении и наказании» — «последний». У Пушкина — великий Моцарт. У Достоевского — «вошь-процентщица». Куда уж ниже? Куда уж хуже? Гений и вошь. И вот новоявленный «гений» должен убить вошь, чтобы доказать, что он — гений.
Кажется, все — все абсолютно иначе. Но Достоевский избирает лишь крайний, предельный, если угодно — запредельный вариант… чего? Вариант, в сущности, пушкинской же «формулы» и проверяет ее «на разрыв» в ситуациях, казавшихся раньше невозможными, немыслимыми, — выдержит ли эта «формула» все и всякие перегрузки.
Не в том ли и состоит замысел его, чтобы проверить и доказать: нет никакой принципиальной разницы в мотивах преступления, падет ли его жертвой «первый» или «последний» человек, Моцарт или вошь-процентщица.
Достоевский также убежден в несовместности преступления и совести, как Пушкин — в несовместности злодейства и гения.
Гений —
У Сальери и Раскольникова один и тот же бог, не бог, вернее, а идол: польза.
«Что пользы, если Моцарт будет жив», — убеждает Сальери себя и нас, но прежде всего себя — первый. А Раскольников вторит: «Там все бы и загладилось неизмеримою сравнительно пользою…». Оба одинаково, тождественно обосновывают свой аморализм (свою внеморальность).
Сальери: «Все говорят: нет правды на Земле…». Раскольников: «…Не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить!» Сальери: «Нет правды на Земле, но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…» Раскольников: «Не каждый-то день получаете?.. А может, и с Поленькой то же самое будет?.. Может, и Бога-то совсем нет». Потому-то — «все и дозволено»…
Вторичный Раскольников. Невторичный Достоевский. Гений всегда первичен. У обоих — Сальери и Раскольникова — атеизм, но это — аморальный (внеморальный) атеизм. От него-то (для этого он и предназначен) один шаг — до «все дозволено», до — «право на бесчестье». И оба делают этот шаг. Для того-то именно и отрицалась вся правда, и земная и небесная. «Правды нет» — отсюда, отсюда у них и «право на бесчестье», на «все дозволено», отсюда и преступление и самообман обоих; точнее — самообман и преступление.
Сальери, прежде чем убить Моцарта, убил искусство, убил себя — «алгеброй». Раскольников, прежде чем убить «вошь-процентщицу», убил свой ум и сердце — «арифметикой». Сальери вполне предвосхищает раскольниковские «два разряда» — своим отношением к слепому «скрыпачу».
Ложь (особенно себе) в отличие от правды всегда «сложна» и — многословна. Что, как и сколько говорит Сальери? Что, как и сколько — Моцарт? Моцарт почти все время играет. То есть: творит. У Сальери же — слова, слова, слова… То есть: вместо творчества, вместо рождения, вместо зарождения — замысел убийства и убийство.
Ничего себе: чтобы быть «гением», надо убить гения, чтобы быть «гением», надо убить творца, творение. Пушкинский Сальери убивает Творца, Раскольников у Достоевского убивает творение, «тварь».
«Гений и злодейство — две вещи несовместные — не правда ли?» Это сказано с легкой, естественной, счастливой самоочевидностью. Это сказано как: «Мороз и солнце; день чудесный…» Как: «Я помню чудное мгновенье…»
«— Гений и злодейство — две вещи несовместные? Не правда ли?
– Ты думаешь?..»
Угрюмый, тяжелый, чугунный (не только убийственный, но прежде всего самоубийственный) ответ Сальери. А перед этим и после этого — как долго и как насильственно он заговаривает самого себя. И вся эта многоглагольная, чугунно-свинцовая, сложная, «ложная мудрость» разбивается вдребезги о легкое, доверчивое, короткое и непреклонное моцартовско-пушкинское: «Не правда ли?» — точно так же и все неистовые речи «премудрого» Раскольникова разбиваются вдребезги о простые, коротенькие непреклонные слова тихой Сони: «Ох, это не то, не то, разве можно так. Нет, это не так, не так!.. Это человек-то вошь… Убивать? Убивать-то право имеете? А жить-то, жить-то как будешь, жить-то с чем будешь?»